Если исказить Христову веру, соединив ее с целями мира сего, то… вместо великого Христова идеала созиждется лишь новая Вавилонская башня. Высокий взгляд христианства на человека понижается до взгляда как бы на звериное стадо, и под видом социальной любви к человечеству является уже не замаскированное презрение к нему.

Федор Достоевский

В год столетия Русской революции 1917 года мы вынуждены возвращаться к теме ответственности интеллигенции за ее роль в подготовке, запуске и масштабировании катастрофического для Русской судьбы революционного процесса, берущего начало в позапрошлом веке, да так и не завершенного до сих пор.

На рубеже между двумя русскими революциями, в 1909 году, авторы сборника «Вехи» попытались дать на вопрос о роли интеллигенции в революции системный ответ. Ответ, рассчитанный на интеллигентное обсуждение, призванный послужить исходным пунктом для последующей содержательной, продуктивной дискуссии, которая позволила бы устранить из системы интеллектуальных коммуникаций иррационально-истерический компонент как внешний, чуждый, болезненный (по мнению авторов) эксцесс интеллигентского сознания.

Однако за более чем век развития теории интеллигентоведения и практики интеллигентоприменения мы не только не приблизились к рационализации дискурса – мы оказались отброшены далеко за пределы дискуссии, абсолютно возможной между славянофилами и западниками XIX века, куда менее возможной между шестидесятниками и деревенщиками XX века и уже совершенно немыслимой между «либерастами» и «ватниками» начиная с 2014 года.
И все это – при полном отсутствии хотя бы приблизительного общего согласия не в оценках и приговорах, но в терминах: что такое интеллигенция? что такое народ? что такое власть? что такое революция? – и, только после этого, – каков же вердикт Истории по результатам огромного количества взаимоисключающих обвинительных заключений и еще большего количества решений самозваных судов?

Интеллигенция и революция: за народ, против власти

Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвленна стала… Воспрянул я от уныния моего, в которое повергли меня чувствительность и сострадание; я ощутил в себе довольно сил, чтобы противиться заблуждению; и – веселие неизреченное! – я почувствовал, что возможно всякому соучастником быть во благоденствии себе подобных.

Александр Радищев

Можно сказать, что никакие злодеи и преступники не натворили в мире столько зла, не пролили столько человеческой крови, как люди, хотевшие быть спасителями человечества.

Семен Франк «Философия и жизнь»

Народолюбие интеллигенции (чрезмерное народолюбие интеллигенции) и ее противостояние неправедной (подрывная деятельность против праведной) власти, – все это не допущения, а почти аксиоматика (с точностью до оценок). Общепризнанный, по его собственному мнению, «крестный отец» русского термина «интеллигенция», самый плодовитый русский писатель последней трети XIX – начала XX века Петр Боборыкин, остался в истории именно благодаря этому «мему» середины 1860-х годов (ну и заголовку своего романа «Василий Тёркин», опубликованного в 1882 году). Он изначально вкладывал в свой неологизм (само слово он, понятное дело, позаимствовал на Западе) русскую специфику, определяя интеллигенцию не как «работников умственного труда», а как сообщество носителей «высокой умственной и этической культуры», связанных между собой не социально- профессиональным, но духовно-нравственным единством.

Тема «народности» и «оппозиционности» русской интеллигенции – центральная тема «Вех». Авторы сборника подвергают концепцию «интеллигенция за народ и против власти» внимательному и подробному разбору, анализируют причины политических и моральных поражений интеллигенции, объясняют причины ее несостоятельности и недееспособности как друга народа и оппонента власти, но не ставят «аксиому» под сомнение. Николай Бердяев [2, с. 3] не отрицает «народолюбия» интеллигенции – он отвергает его материалистическую приоритетность, противопоставление сиюминутной «интеллигентской правды» вечной религиозно-философской истине.

«С русской интеллигенцией в силу исторического ее положения случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине, – утверждает он. – Интеллигенция… корыстно относилась к самой истине, требовала от истины, чтобы она стала орудием общественного переворота, народного благополучия, людского счастья. Она шла на соблазн великого инквизитора, который требовал отказа от истины во имя счастья людей. Основное моральное суждение интеллигенции укладывается в формулу: да сгинет истина, если от гибели ее народу будет лучше житься».

Авторы «Вех» принимают как данность интеллигентское самопротивопоставление власти – более того, они оправдывают такое отношение к власти – а критике подвергают только фанатическую и догматическую абсолютизацию фронды: «Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему» (Петр Струве [2, с. 160]). Им (авторам) удалось противостоять революционно-прогрессистскому фанатизму всей силой своей интеллектуальной честности. Но поколебать общественный консенсус вокруг аксиомы «интеллигенция за народ и против власти» они не смогли (да и не считали нужным).

Так, Бердяев обвиняет интеллигенцию – апеллируя к образу Великого инквизитора у Достоевского – в обожествлении борьбы за народное счастье, как будто не замечая у Достоевского главного: его Великий инквизитор вовсе не отвергает «вечные истины» ради «правды народного счастья». Он, для проформы немного лицемеря о людских несчастьях, отступается от Бога ради служения идолу собственной своей власти и перед лицом Христа честно заявляет о своем выборе в пользу дьявола: «Мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна» [15, с. 290].

Достоевский, между тем, с беспощадной точностью охарактеризовал природу интеллигентского «народолюбия» [6, с. 420] в таком изложении чьего-то (похоже, что своего собственного) разговора: «…“Этого народ не позволит”, – сказал по одному поводу, года два назад, один собеседник одному ярому западнику. “Так уничтожить народ!” – ответил западник спокойно и величаво». Именно такая спокойная величавость интеллигентского народолюбия и протянулась из XVIII в XXI век красной от крови нитью.

Сперва народолюбивый либерализм зажег души юных русских пассионариев. Таких, как неистовый Виссарион Белинский [1, с. 40]: «Во мне развилась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести». Правда, иногда возникали определенные сомнения, но и ответы находились легко: «Нет ничего выше и благороднее, как способствовать ее <социальности> развитию и ходу. Но смешно и думать, что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови. Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов». В XX веке Белинского немного (с учетом народонаселения и возможностей современного оружия) отмасштабировал Мао Цзэдун: «Ну и что ядерная война? 500 миллионов китайцев погибнет – зато другие 500 миллионов останутся!».

«Как могло случиться, что столь, казалось, устойчивые и крепкие нравственные основы интеллигенции так быстро и радикально расшатались? – спрашивал в «Вехах» Семен Франк [2, с. 177]. – Как объяснить, что чистая и честная русская интеллигенция, воспитанная на проповеди лучших людей, способна была хоть на мгновение опуститься до грабежей и животной разнузданности? Отчего политические преступления так незаметно слились с уголовными?».

Наверное, все это случилось потому, что в самой сердцевине интеллигентского революционного проекта – прикрытое «народолюбием» – присутствовало что-то еще. То самое, что закономерно привело на смену неистовому Виссариону истовых Виссарионычей вместе с Ильичами. «Религия человекобожества и ее сущность – самообожение, – говорит Сергей Булгаков [2, с. 37], – в России… получили почти горячечные формы.

Вдохновляясь ею, интеллигенция наша почувствовала себя призванной сыграть роль Провидения относительно своей родины. Она сознавала себя единственной носительницей света и европейской образованности в этой стране, где все, казалось ей, было охвачено непроглядной тьмой, все было столь варварским и ей чуждым. Она признала себя духовным ее опекуном и решила ее спасти, как понимала и как умела… Кто жил в интеллигентских кругах, хорошо знает это высокомерие и самомнение, сознание своей непогрешимости, и пренебрежение к инакомыслящим, и этот отвлеченный догматизм, в который отливается здесь всякое учение».

Булгаков точен в приоритетах: русская интеллигентская революция прежде всего была революцией религиозной, революцией сакральной. При всем накале ее борьбы против царя, охранки, крепостников, помещиков и капиталистов главным объектом революционного насилия стало массовое религиозное сознание, а главным «революционным предложением», выброшенным на рынок революционного спроса, – ответ на религиозные запросы масс, на вопросы о высшем добре и высшей справедливости. Чем настойчивее и убедительнее обращались к народу интеллигентные романтики-утописты-нигилисты- коммунисты «через головы политиков», чем вдохновеннее обрушивались на все то, что связывалось в народном сознании с несправедливостью, с «неправдой», с обидами и притеснениями, тем надежнее «якорились» они к самым глубинным архетипам коллективного бессознательного. И, опираясь на эти глубинные, в основе своей религиозные, народные представления о безусловности добра и правды, русская революционная интеллигенция отрекалась «от старого мира» с его несправедливостями под знаменем самообожествления и в конечном счете завернула в «Бога нет» все остальное – и «царя не надо», и «губернатора убьем».

Они подвергли страдающий, осознающий несовершенство жизни и ожидающий правды и счастья народ страшному искушению. Ему – и не просто народу, а самой обиженной его части, пролетариату, народу – пообещали превращение из последних в первых, «рай на земле» в конкретные (и достаточно близкие) сроки. Более того, сообщили, что именно они, пролетариат, сообщество бедных, бесправных, несправедливо обиженных и ограбленных, и есть соль земли, будущий коллективный диктатор, врио Бога (которого нет), обладатель высшего авторитета и последней легитимности.

Никаким диктатором пролетариат, конечно, не стал. Стал он одним из псевдонимов для захватившего власть самозванца, вместе с другими псевдонимами – вечно живым Лениным, бессмертным Сталиным, их близнецом-братом Партией и вот-вот наступающим Коммунизмом.
Где же оказалась интеллигенция? С народом против власти? В одиночестве против власти и инертности масс? Во что превратился интеллигентский революционный проект на пути к социализму, развитому до степени распада?

С одной стороны, вроде как ничего никуда не делось: в советских школах славили революционеров, террористов, бандитов и национал-сепаратистов (иногда всех в одном флаконе). Именами Пугачева, Разина, Салавата Юлаева, Каляева, Перовской, Желябова, Войкова назывались улицы, фабрики, пивные заводы, футбольные команды и станции метро (кстати, называются до сих пор), детей учили на примерах бунтарей и цареубийц, при этом власть смотрела все более тупой держимордой, пропаганда становилась все более рептильной, атмосфера – удушливой. С другой стороны, интеллигенция пребывала в статусе «все сложно». Она (за редким исключением – и за совсем редким к началу 1930-х, когда подросли и хлынули в нее дети старых, тридцати- и сорокалетних, большевиков) с гордостью понесла вместе с Маяковским плакат «Моя Революция!» и полюбила рассказывать о первом советском правительстве как о самом интеллигентном в мировой истории.

Все верно: такого количества интеллигентов во власти не было вообще никогда, ни до, ни после (включая 1991 год) – если не по образованию, то по уровню беззаветной, фанатичной экзальтации точно. Правда, вдруг случилось странное: интеллигентнейший, сам из дворян, Ильич обозвал своих одноклассников (однопрослоечников) говном нации [9а, с 48]. Революционная интеллигенция – комиссары в пыльных шлемах и комиссарши в стильных BDSM-кожанках – с восторгом поддержала вождя и устроила вдохновенную резню без различия национальной и социальной принадлежностей. После чего лучший друг (и даже отец) советских интеллигентов товарищ Сталин (кстати, если без юмора, то – при всей своей грубости – эталонный интеллигент-разночинец: рефлексирующий, начитанный, глубоко разбирающийся в музыкальном и театральном искусствах, талантливый артист и гениальный пиарщик) оказался, как теперь известно, не отцом, а науськанные им интеллигенты совсем новой формации с криками «Мы университетов не кончали!» быстро потопи- ли в крови революционных романтиков пира духа.

Казалось бы – и некоторые диванные заплечных дел поклонники любят это повторять – жаба пожрала свою гадюку, а правильный тридцать седьмой просто санировал бенефициаров разрушительного семнадцатого.

Чудовищное красное колесо, застопорившееся вскоре после смерти Сталина, оставило за собой в рядах интеллигенции странную колею. Дьявольский террор не пощадил никого, а интеллигенции досталось – во всяком случае, по самоощущению, да и в процентном отношении – больше всех. Но коллективное ее сознание отреагировало причудливо.

Вновь вернулся из старых времен революционный гонор – противостоять (хотя бы на кухнях) неправедной власти стало сначала допустимым, потом модным, а потом – единственно возможным. Однако противостояние это в целом осознавалось как временное, с позиции силы, с надеждой на реванш – с помощью ленинских норм партийной жизни или там воспетых Окуджавой друзей в пыльных шлемах, которые скоро «выбьются в начальство – и тогда, наверно, мне станет легче жить».

Совсем скоро – по историческим меркам – у этой самой оттепельной интеллигенции случился-таки полномасштабный реванш. Пришло время детей XX съезда (в полной мере включая сюда автора этих строк) – а точнее, их родителей. Сначала к экспертным, а потом и к командным высотам пришли двадцатилетней давности партийные либералы из числа андроповских и брежневских референтов, вдруг вскрылись незаросшие раны времен «Октябрьских» и покорения «Нового мира» и разразился, всею силой перепрелости под дурацким гнетом тупой цензуры, праздник непослушания, запомнившийся как гласность.

А в 1991 году власть буквально рухнула к ногам успешных социальных реваншистов – и в кабинеты аппаратчиков-врагов пошли по всей стране всякого рода друзья. Эти друзья выходили на защиту Белого дома в 1991 году, большей частью поддерживали нападение на Белый дом в 1993-м, с экранов телевизоров и со страниц ведущих газет травили за фашизм и геноцид недавнего своего кумира Ельцина (и вместе с ним – Российскую армию и ее необученных юных воинов, гибнущих под пулями и ножами дудаевских убийц). Ее (интеллигенции) отряды пошли на неплохо оплаченные баррикады за Ельцина на выборах 1996 года и еще лучше прикормились в лучшие пелевинские времена – сначала на пиаре, а потом на гламуре и дискурсе. Впрочем, и при Ельцине «дружеская критика» власти регулярно срывалась в злобную травлю (особенно когда – как в ситуации с Чечней – власть хотя бы пыталась вести себя, как власть).

«Лихие девяностые», закончившиеся в целом к 2004 году, переживались топ-интеллигенцией как «высший миг» Фаустом, – все казалось брошенным ей под ноги, управляемым и покорным. Ее типичные представители – научный работник Березовский, режиссер-кооператор Гусинский и комсомолец Ходорковский – по очереди потеряли все только потому, что почувствовали себя неуязвимыми берсерками, чья власть над государственной властью неоспорима. Вынужденная самозащита власти – на тот момент совершенно не настроенной на конфронтацию и осознающей себя частью дружного элитного клуба – насторожила не столько паханов крупного бизнеса (наезды на зарвавшихся братьев по цеху они полагали заслуженными за «базар не в уровень»), сколько интеллигенцию – и не только приблатненную, но и всякую, для которой «лихие» впоследствии вспомнились «святыми».

Началась постепенная раскрутка маховика недовольства «интеллигентской оппозиции». Очень скоро оно достигло стадии коллективной истерики (сначала – в достаточно узком коллективе московско-питерской тусовки). К концу нулевых можно было уже говорить о легализации ненависти в среде «лучших людей». А к моменту Русской весны 2014 года общеобязательная ксенофобия стала кастовым опознавательным знаком людей с хорошими лицами, добрыми генами и пожатными руками. Вопрос в том, кто оказался под огнем этой фанатичной партийной ненависти – только власть?

Нет, ситуация изменилась качественно. Закамуфлированное презрение к народу, снисходительное или раздраженное отношение к нему как к неразумному стаду налагалось в общепринятом дискурсе на народолюбие, а целью фронды-революции официально всегда было освобождение народа от власти преступного государства. Но после Крыма
«разжигание атмосферы ненависти» сначала стало менее адресным и направленным скорее не на власть, а на тех, кто смеет ее поддерживать.

А потом – народ и власть поменялись местами. «Мы все упивались поэмой “Москва – Петушки”. Нам нравилось пьяное быдло. Нам они казались святыми. Мы считали себя ниже них. Настало время этих святых… Интеллигенция наступает на старые грабли. Она обвиняет власть, а не народ… Просвещенный класс видит в народе объект истории, который оболванивают, а не субъект, который сам по себе феноменален. Мы думали: там шкатулка с драгоценностями. Так думать нам помогали самые лучшие в ХIХ веке: Достоевский и Толстой. Так думали почти все наши писатели, деревенщики, Солженицын… А там оказался гроб с гниющими потрохами. В 2014 году открыли гроб. Ударил запах!» [7] – бьется в экстазе незадачливый и бездарный однофамилец гениального автора книги «Москва – Петушки».

И это стало закономерным итогом долгого пути – от якобинцев через народников, либералов, нигилистов и большевиков к неолибералам-антинародникам. Именно по этому пути расчетливые, избавленные от химеры совести, расчеловеченные истовые Виссарионычи с Ильичами пришли на смену неистовым Виссарионам и – в ходе совершенствования своего народолюбия – диалектически осознали, что именно народ есть самый главный их враг на пути к народному счастью… А если не к народному – то к какому?

На самом деле та общность, которую сегодня иногда по-хулигански именуют само- провозглашенной русской интеллигенцией, имеет понятную генеалогию. Это – череда сменяющих друг друга самозванческих проектов, когда разные символы, наименования и политические самообозначения оказываются всего лишь псевдонимами маргинальной, никого не представляющей группы узурпаторов власти.

Начиная со славных «смутных времен» («поляки и казаки, казаки и поляки»…) к власти прорывались группы, узурпировавшие право на власть: «природного царя» (оба самозванца), «русского народа» (дворцовые перевороты XVIII века против засилья немцев),
«Константина и Конституции» (декабристы), крестьянского большинства (народовольцы).
Такими же самозванцами оказались и большевики – «партия пролетариата».
Ее реальный социальный состав безошибочно определил Шпенглер [19, с. 142–143].
«Из этого духовного сброда, во главе которого стоят неудачники всех академических профессий, духовно бездарные и душевно больные, из них выходят гангстеры либеральных и большевистских восстаний, – подчеркивает он. – “Диктатура пролетариата”, то есть их собственная диктатура при помощи пролетариата… – последнее средство для утоления их больного тщеславия и низменной алчности к власти».

Позднее в трудах Джиласа и Восленского была – на марксистском языке классового анализа и для современного им номенклатурно-тоталитарного режима – сформулирована революционная для их времени идея о том, что реальным обладателем власти при «социализме» выступает вовсе не «пролетариат» (тем более в союзе с «крестьянством»), а, по Джиласу, новый класс, которым, как осознал позже Восленский, является та самая бесправная и вынесенная за скобки классовой структуры общества «прослойка», «интеллигенция», названная в советских анкетах невзрачным словом «служащие».
Естественно, основные конфликты в СССР – как, впрочем, и в прежние, домарксистские времена – возникали внутри правящего класса. А поскольку факт реального господства интеллигенции тщательно утаивался, создавалась иллюзия того, что именно интеллигенция – главный враг тоталитарного режима (по составу основных, наиболее значимых и известных, жертв). Собственно, при таком подходе – адресуясь к опыту первоначальной фронды – можно было бы назвать единственным революционным классом при феодализме класс феодалов.

Но специфика сегодняшней фронды в другом. Это не просто внутриэлитный конфликт, не просто драка элитных групп за власть над страной и ее населением. Это даже не анархическая борьба против власти как таковой, потому что ксенофобские лексика, идеология и энергетика хорошелицых рукопожатных вполне себе конкретны и ориентированы на победу и люстрации. Это – концентрированная война: не против своего государства за свой народ, а наоборот – против своего народа. Вполне возможно, что в союзе с частью действующей политико-бюрократической элиты, но только на одной основе: совместного бескомпромиссного подавления ненавистных чаяний и стремлений народа. Как так может быть? Может – если речь идет о проекте не просто революционном, но интервенционистском и оккупационном.

Интеллигенция и Россия: революция как интервенция

Россия, со времени Петра I, попала в процесс европейского саморазрушения… Россия жадно ухватилась за идеи Запада и с русской необузданностью довела их в стране Советов до крайних последствий…

Вальтер Шубарт «Европа и душа Востока»

Сегодня интеллигентское противостояние власти в России вышло на новый уровень открытого противостояния России и как таковое оказалось за пределами государственных границ: оно все более однозначно осознается самой «революционной интеллигенцией» как межкультурное и межцивилизационное. Интеллигенция приняла в нем, отбросив сомнения, сторону, ведущую именно сегодня против России гибридную – информационно-социально-экономико-политическую, – но Третью мировую войну. А значит, совершенно добровольно вступила в исполнение обязанностей передовой интеллектуальной айнзатцкоманды общечеловеческого (то есть западного) воинства.

История XX века – прежде всего в том, что касается взаимоотношений Запада, России и коммунизма, – фальсифицирована, причем со всех сторон. Запад и прозападные интеллектуалы местного и соседнего разлива объявляют коммунизм прямым продолжателем монголокацапского дела, чуть было не захватившего цивилизованный мир ради торжества коммунизма ордами пархатых большевистских казаков. Патриоты советского розлива в полном соответствии со своими лучшими традициями возлагают всю вину за разрушение великой России на великую Россию и ее русскую историю, а все заслуги в том, что ей удалось продержаться до конца XX века под псевдонимом «СССР», отдают коммунистам – тем самым, которые не просто допустили, а обеспечили своей бездарностью, недееспособностью, русофобией и переименованием в СССР крушение исторической России через семьдесят четыре года после варварского и губительного ее «спасения» (кстати, организованного ими же, коммунистами).

Истина в том, что призрак коммунизма пришел в Россию из Европы – а после его ухода из России она сама едва не стала призраком. «Россия была замучена, разорена, изранена, отравлена “Европой”, навязанными ей формами уже мужественно зрелой, чужой, властной культуры, – констатирует Шпенглер в 1922 году [18, с. 147]. – …К 1900 году книжные глупцы из русской интеллигенции вводят марксизм, этот в высшей степени сложный продукт западноевропейской диалектики, об основах которого они не имеют ни малейшего понятия… Интеллигенция… исказила примитивное мышление этой страны; свои смутные стремления к собственным, осуществимым в далеком будущем порядкам… превратила она в детские и пустые теории во вкусе французских профессиональных революционеров».

В 1933 году он более подробно описывает трансформацию революционного проекта в России. «Активный либерализм, – подчеркивает Шпенглер [19, с. 131–132], – последовательно прогрессирует от якобинства к большевизму. Это не противоположность мышления и воли. Это ранняя и поздняя форма, начало и конец единого движения… То, что большевизм воспринимается как русское явление, угрожающее захватить Западную Европу, показывает поверхностность мышления всего “белого” мира. На самом деле он возник в Западной Европе – причем с логической необходимостью – как последняя фаза либеральной демократии 1770 года и как последний триумф политического рационализма, то есть самонадеянной попытки решить задачи живой истории при помощи систем и идеалов, написанных на бумаге…

После июньских битв 1848 года его первым крупным проявлением стала Парижская коммуна 1871 года, которая была близка к тому, чтобы завоевать всю Францию… Тогда впервые произошли массовые убийства врагов, которые стоили Франции больше жертв, чем вся война с Германией. В действительности, тогда господствовал не рабочий класс, а избегавшие работы подонки, дезертиры, преступники. О Марксе не было и речи… В Петербурге 1917 года была представлена лишь копия в исполнении “западной” черни».

Шпенглер, конечно же, не сводит к проискам западной черни историю и смысл русской истории XX века. Мыслитель, предсказавший (на ближайшие двести – триста лет), помимо Заката Запада, еще и Восход того, что он назвал «русскостью», объяснял масштабы и скорость событий в России тем, что западный коммунистический проект разбудил совершенно иную, новую энергию (которую он полагал иногда азиатской, а иногда – попросту русской).

Шпенглер прав. Столетней давности революция пришлась на время глобального идеологического тендера. Пассионарный взрыв в недрах русской цивилизации – взрыв, энергия которого накапливалась десятилетиями в стране, развивавшейся непостижимо бурно, но под управлением косного и слабого режима, но в условиях грандиозных потрясений, постоянно провоцируемых денационализированной элитой, – требовал оформления, рамки, стиля. На «тендер» были выставлены многочисленные проекты – все, между прочим, в той или иной степени «левые» (потому что даже «октябристов» вряд ли можно было назвать правоконсервативной силой).

Однако в пожаре разгоревшейся гражданской войны ни «деникинский», ни «колчаковский», ни «учредилковский» (меньшевистско-эсеровский), ни анархистский проекты не выдержали конкуренции с еще недавно маргинальной, эмигрантской партией, вождь которой, вернувшись в Россию из Швейцарии после многолетнего унылого изгнания, первым делом ответил на утверждение меньшевика Церетели («В настоящее время нет такой партии, которая могла бы взять власть в одиночку») своим сакраментальным «Есть такая партия!» (далее в стенограмме – «Смех в зале»).

И победу этой партии нельзя списать ни на происки германского генштаба или вечно гадящей «англичанки», ни на пассионарность разновеликих вождей, «хлынувших в революцию из-за черты оседлости». Грандиозный «фазовый переход» – выпадение огромной страны в глубокий темно-красный осадок – не мог бы случиться так быстро и так необратимо, если бы и содержание, и стиль большевистского проекта не срезонировали с чем-то основополагающим в коллективной душе населения разваливающейся империи.

Но коммунизм как западная идеология оказался для России и русских чудовищной социально-психологической ловушкой потому, что в его лицемерных, инквизиторских формулировках было погребено принципиальное различие между русской и западной системами ценностей.
Ценности Запада – вовсе не «Свобода – Равенство – Братство» (это всего лишь французская революционная реклама). Ценности Запада – это «Свобода – Собственность – Законность» (интересно, что так был сформулирован современным русским философом-западником официальный лозунг партии «Выбор России» на выборах в Государственную думу в 1993 году).

Личная свобода. Священное право частной собственности. Закон, который должен торжествовать даже ценой крушения мира. Культ индивидуализма, конкуренции и всевластия юридической бюрократии.

Русская триада очень похожа, очень близка, но отличается в корне. Свобода, собственность и законность – для русского сознания важные, но служебные ценности. Инструменты. Свобода – инструмент для защиты чести и достоинства. Собственность – ресурс для труда и творчества. Законность – способ достижения правды и справедливости. И если бы Русская революция не стала Великим октябрьским социалистическим фальстартом, то на ее знаменах вместо французского слогана были бы, наверное, написаны слова «Честь, Труд и Правда».

Ловушка, заложенная в западном коммунизме для русской души, порождена сутью западной морали, морали Великого инквизитора. Вместо «несть человека, яко жив будет и не согрешит» и «единого Безгрешного» – догмат о непогрешимости бюрократического института по имени «римский епископ». Вместо сознания собственного несовершенства – узурпация безусловного «знания как надо» и окончательность собственной правоты.

До определенного момента – пока задача избавления от химеры совести не была поставлена и решена честно – «быть правым» значило «быть хорошим», а понятие «хорошего» навязывалось остаточным христианством. Поэтому западный коммунизм, продолжая западный утопический социализм и западный же утопический католицизм, был вынужден кодифицировать христианские ценности, отбросив – первоначально – собственно Христа (сначала как единственного Главу Церкви – Его подменили «наместником», – а потом и как Бога). В утопическом символе коммунистической веры были закреплены формулы, отвергающие то в западной душе, что осознавалось как противоречащее христианству, – индивидуализм, конкуренцию и государственное насилие. Закреплены – как это было свойственно культуре Запада до ее окончательной дехристианизации – лицемерно и неискренне.

Собственно, именно о таком – западном – социализме, «ангсоце», рассказывалось в гениальном романе Оруэлла «1984». Только сегодня можно понять, что оруэлловская пародия гораздо ближе к реальности политкорректного Евросоюза XXI века, чем к брутальной сталинской диктатуре 1948 года. «Свобода есть рабство». «Незнание – сила».

«Война – это мир». Но на Западе коммунизм не победил – во всяком случае, напрямую. Более того, марксистско-ленинский коммунизм был Западом отвергнут.

Оказалось, что провозглашать в качестве политических целей «идеи добра» слишком опасно – они взрывают изнутри самое важное в организме европейской цивилизации, подрывают основы этики безусловной правоты (Law of Rightness вместо Rule of Law) и идеологии успеха любой ценой, давно уже вытеснившие за пределы западной идентичности евангельские заповеди. Русский мир срезонировал и «повелся» в 1917 году на лозунги коммунизма совершенно по-другому, чем западное общество. Диалектическое двоемыслие Запада было воспринято русским массовым сознанием «в лоб»: как провозглашение высших ценностей свободы, знания и миролюбия, ценностей «добра», противостоящего «злу». Воспринято с колоссальным, сокрушительным доверием. Доверием, тут же жестоко обманутым, но так и не сломленным.

Общим местом антикоммунистической пропаганды стало развенчание революционных лозунгов. Землю у крестьян отобрали и передали государству. Провозгласив народам мир, объявили войну «всем буржуям». Хлеб стали распределять по карточкам. А власть «пролетариата» узурпировала номенклатурная бюрократия. Незамеченным осталось другое – сила (а значит, и правда) этих лозунгов пережила и грубый обман, и десятилетия жестокой диктатуры.

В условиях номенклатурного самообожествления – в отсутствие какой бы то ни было обратной связи со стороны все более абстрактного «пролетариата» и при все большем возрастании роли вертикальной лояльности – режим двинулся не по диалектической, а, согласно Сьюзен Зонтаг, по порнографической спирали: на каждом новом этапе преодолевались и разрушались все новые ограничения и рамки естественной нормальности, а ценности и смыслы все более выхолащивались, а потом обращались в свою противоположность.

Логика развития «реального социализма» была энтропической логикой – логикой принятия окончательных решений, полных побед, снятых противоречий, в общем – логикой всепобеждающего хаоса, «тепловой смерти вселенной». А «смыслом русского коммунизма» в XX веке стала на самом деле не прекращающаяся – а только нарастающая и особенно страшная из-за завязанных глаз и заткнутых ушей – война Запада против становящейся русской цивилизации. Война, успешно перенесенная не просто на территорию России, а на территорию русской мысли и русского коллективного бессознательного.

Русский коммунизм перенаправил энергию «русскости» в русло решения проблем Запада. Вместо пестования своей души и своих ценностей, русские вышли в авангард западного богоборчества. Обе эти «адовы работы» решали – правда, только как вариант – обе главные задачи Западного мира: задачи выхода за государственные границы и рамки морали, задачи территориальной и моральной глобализации.

Однако глобализация Запада, его усиление и разрастание, его ориентация на конкуренцию и конфликт не могли не расширить спектр возможностей. К «глобальному миру» вело сразу несколько путей.

Путь, по которому направили Россию, пугал – слишком мощные силы были выпущены на поверхность, слишком неожиданно наполнились русским духом романтические алые паруса нарисованной бригантины. Поэтому – как реакция на неоднозначность коммунизма, на его лицемерие, на его опасное заигрывание с моральным чувством – была реализована гораздо более «честная», чисто западная, альтернатива.

Сначала – расизм, во всех его формах, от африканерской до итальянской и немецкой. Как уже было сказано, более «честный», а точнее, открыто и откровенно бессовестный апартеид, диктатура самопровозглашенных «сверхчеловеков» над ими же низвергнутым в «недочеловечество» большинством. При этом в XX веке критерий «сверхчеловечества» пытались обозначить в привязке к какому-то «объективному» критерию, будь то цвет кожи, арийская кровь или англо-саксонский дух.

Именно этот «объективизм» взорвал расистский (нацистский) проект всемирной евроинтеграции изнутри. Слишком много оказалось претендентов в уберменши. Слишком негибкий, неприемлемый для одних по тем же причинам, по которым пригодный для других, – нацизм столкнул Запад с самим собой, а втиснутую в «СССР» Россию вынудил защищаться от порабощения и уничтожения, принимая участие в чужих играх по чужим (западным) правилам и в чужих (западных) целях.

Вторая половина XX века – время «холодной войны» и «противостояния двух систем» – на самом деле была для Западного мира и для России-СССР с ее сателлитами эпохой криптоконвергенции, которая едва не закончилась для русского цивилизационного проекта враждебным слиянием-поглощением, бездонной фукуямой конца русской истории.

При этом «мировая цивилизация» – глобальная демократия общечеловеческих ценностей – исподтишка трансформировалась во всемирную систему апартеида, в сеть бантустанов для незолотых миллиардов, в которой – в отличие от правил и норм Третьего рейха – право на вхождение в «расу господ» обусловлено уже не псевдобиологическими и якобы объективными, но совершенно субъективными, произвольно устанавливаемыми «глобальной демократией» социально-экономическими и клановыми критериями. А когда эти критерии становятся предметом договорных отношений, то оказывается, что договориться можно всегда – главное, знать, кого принять в переговорный процесс.

Параллельно оказалась «снята» и проблема ценностей. В мягкой форме – без большевистских эксцессов – преобразовав свое «постхристианство» в человекобожие, в гомотеизм (точнее, homoтеизм), Запад – по принципу той же порнографической спирали – дошел в расширении сферы доступного до гомотеизма (точнее, gomoтеизма) и на этом завис в достигнутом абсолютном нравственном вакууме.

Великий Октябрьский социалистический фальстарт 1917 года закончился в 1991 году Великим Августовским сходом с дистанции и едва не выгудел в гудок колоссальную энергию становящейся русской цивилизации. Энергию, в течение семидесяти лет совершившую невозможное, – она превратила только начинавший просыпаться в полной мере «пранарод» в эффективную силу мирового масштаба, наделенную энтузиазмом и интеллектом, творческой энергией, военной мощью, социальной гибкостью. Силу, которая вынудила чуждую, по сути своей враждебную коммунистическую надстройку мимикрировать под русский базис, перемешивая и сплавляя воедино – до полной неразличимости в памяти потомков – великие русские успехи и огромного масштаба коммунистические провалы.

Эти небывалые, безусловные, пассионарные цивилизационные достижения большой России, несостоявшейся Российской Империи XX–XXI веков, которой Менделеев предсказывал первое место в мире по экономическому развитию и шестисотмиллионное население, подобны победе бегуна на длинные дистанции, отягощенного (под спортивной формой) пудовыми железными веригами. Или – словами незабвенного генерала Лебедя – победе пловца, которому так нелегко плылось в серной кислоте, особенно с отрубленными ногами. Тем более что «отрубленными» оказались ноги, на которых все эти победы должны были стоять, – ноги «русскости». Большевики не дали Великой России стать реальной альтернативой западному «капитализму», подсунув вместо этого свою самозваную лжеальтернативу и тем самым подкосив на корню саму возможность реализации «положительной программы» русского интегризма.

Марксистско-ленинский коммунизм – эта высшая и последняя стадия западного псевдоморфоза – объявил устами Ленина [8, с. 108–109], что «не может быть свободен народ, который угнетает чужие народы» (под «угнетающим» имелся в виду народ собственно великорусский, а под угнетаемыми – все остальные: польский, украинский, почему-то персидский и китайский и т.д.), а также, что «экономическое процветание и быстрое развитие Великороссии требует освобождения страны от насилия великороссов над другими народами».

Победа большевизма – завершившаяся трансформацией Российской Империи в Союз Советских Социалистических Республик – оставила русских в каком-то совершенно двусмысленном состоянии. С одной стороны, русский народ в узком смысле – собственно, великороссы, – составляющий абсолютное большинство населения и представленный, в рамках большой федерации, наиболее обширной союзной республикой РСФСР, – оставался «центральным» и государствообразующим народом, и в сменившем «Интернационал» советском гимне прямо упоминалась «Великая Русь», сплотившая вокруг себя остальные «свободные республики».

Собственно, именно об этом твердят и сегодня руководители «освобожденных» республик, возводящие в своих столицах «музеи оккупации», все менее привязанные к теме коммунизма и все более – к теме «русского угнетения». С другой стороны, именно великороссы оставались в составе СССР единственной «национальностью», лишенной политической субъектности (которую в советской системе обозначала исключительно собственная республиканская организация КПСС), единственной, применительно к которой возможность разговора о «национальной гордости» ограничивалась упомянутой ленинской статьей – и, как это было и в СССР, и в современной РФ, – категорическим табу на «русский национализм» (он же фашизм). Парадоксальным образом – и вопреки лучшим империалистическим традициям Европы – именно великорусская «метрополия» выступа- ла донором для своих четырнадцати «колоний», а точнее, своего рода общей колонией четырнадцати «метрополий».

Собственно, пролетарский интернационализм в масштабах отдельно взятого Советского Союза стал – для всех народов, кроме русского – вполне западным по стилю и духу многонационализмом, бомбой, заложенной Союзным договором 1922 года (с правом выхода республик из СССР) за шестьдесят девять лет до крушения Союза, и надежной и прочной базой формирования националистических и в конечном счете прозападных режимов во всех без исключения «свободных республиках», созданных и взлелеянных под властью коммунистической партии, – будь то откровенно русофобские режимы нацистского толка, будь то «партнеры», реализующие свои планы ползучей русофобии под прикрытием миролюбивой «интеграционной» риторики.

Что касается мощного интегристского потенциала русского культурно-исторического типа, то колоссальная энергетика его была подорвана «октябрьским фальстартом» и растрачена в ходе семидесятилетнего марксистского эксперимента. Но только благодаря этому потенциалу русская цивилизация пережила и марксизм, и XX век – хотя и была ослаблена и отброшена в своем развитии.

Ослаблена и отброшена – на столетия назад. Под ударом оказались ее самые основные достижения и ресурсы. Душа – потому что сначала марксизм сымитировал «новую религию», оказавшуюся базой тоталитарной «атеократической» власти. Интеллект – потому что после крушения атеократии были почти до основания сокрушены сохранявшие внутреннюю мощь и традиции институты воспроизводства народного сознания: русская школа, русская наука, русское здравоохранение. Стиль жизни – потому что пустоту, насилием избавленную от души и интеллекта, быстро заполнили суррогаты западного образа жизни, ориентированного на примитивный гедонизм.

По этим болевым точкам ведется прицельный огонь и сегодня. Всякого рода «болонские процессы» и «оптимизации» лишают Россию интеллектуального иммунитета по известной (для наиболее традиционного способа заражения СПИДом) насильственной методе. А прозападная айнзатцинтеллигенция становится прямым каналом разрушительной, зомбирующей пропаганды и доминирует в «интеллектуальном» информационном поле, от которого, в свою очередь, напрямую зависит мировоззрение всего (а не только прозападного) социально активного и образованного слоя. Специальные информационно-пропагандистские и политтехнологические проекты системно дискредитируют Русскую православную церковь и в целом православное христианство.

Но даже сам этот беспрецедентный, всепланетный – в концентрированной форме разгоревшийся в умах той самой прозападной интеллигенции – пожар необъявленной мировой войны против России и «русского мира» (пока что – просто против сказанного слова, вызывающего неистовую ненависть), выходящая за пределы операциональной целесообразности ярость в отношении Путина – вовсе не лидера всемирного сопротивления, а всего лишь (пока) символического «флажкового», сигнализирующего «Здесь Россия!», – все это доказывает, что русский ответ всем, стремящимся поставить существование России под вопрос, еще не дан – но может быть дан.

«Счастье и сила России в том и заключается, – говорил Николай Данилевский [3, с. 508–509], – что, сверх ненарушимо сохранившихся еще цельности и живого единства ее организма, само дело ее таково, что оно может и непосредственно возбудить ее до самоотвержения, если только будет доведено до его сознания всеми путями гласности; тогда как ее противники не могут выставить на своем знамени ничего, кроме пустых, бессодержательных слов: будто бы попираемого политического равновесия якобы угрожаемой цивилизации». «То, что сегодня здесь происходит, – как бы продолжает Освальд Шпенглер [19, с. 94], – невозможно выразить только в словах – рождается ей самой [России] непонятный новый вид жизни, которым беременно это огромное пространство и который ищет пути к рождению».

Но пока пути эти перекрыты – надежно и прочно. Потому что единый русский национальный организм искусственно сепарирован, а русскому духу уготовлены бантустаны социальной, интеллектуальной и культурной розни. Революционный проект интеллигенции – помимо уже разобранных политического и цивилизационного аспектов, дает свой вариант окончательного ответа на тот вопрос, с которого вроде как начинался, – на вопрос социальный.

Интеллигенция и апартеид: антинарод
…Там древней ярости еще кишат микробы: Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы
И Самозванца спесь – взамен народных прав…

Анна Ахматова

Горе тем, которые постановляют несправедливые законы и пишут жестокие решения, чтобы устранить бедных от правосудия и похитить права у малосильных из народа Моего, чтобы вдов сделать добычею своею и ограбить сирот. И что вы будете делать в день посещения, когда придет гибель издалека? К кому прибегнете за помощью? И где оставите богатство ваше?

Ис. 10: 1–3

История борьбы за прогресс человечества неотделима от истории борьбы за социальную справедливость. И – если мы уже перешли границы собственно русской истории и достигли всемирного масштаба – нам придется оценить с этого ракурса судьбу противостояния правого и левого в его революционном развитии.

Главным врагом социал-демократической интеллигенции на рубеже XX века была интеллигенция либеральная – в советском языке само слово «либерал» («либеральничать») приобрело презрительно-издевательский оттенок. Лет через двадцать место либералов в большевистском списке главных врагов прогресса заняли социал-предатели (умеренные социал-демократы).

Неинтеллигентных, закосневших партаппаратчиков свергала демократическая интеллигенция, которая привела к власти интеллигенцию теперь уже ультралиберальную (монетаристов). В результате сегодня все кажется запутанным: так кто же все-таки победил? Кто оппозиция – угнетенная и бесправная? Кто власть – авторитарная и беззаконная? И где в этом раскладе та самая социальность, бешено любимая Белинским?

Запутанный, но целенаправленный курс всемирного прогресса, прокатившийся по России, был точно предсказан еще в 1875 году Константином Леонтьевым [10, с. 547]. «Тот слишком подвижный строй, который придал всему человечеству эгалитарный и эмансипационный прогресс XIX века, очень непрочен и… должен привести или ко всеобщей катастрофе, или к более медленному, но глубокому перерождению человеческих обществ на совершенно новых и вовсе уж не либеральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах», – полагал он.

В следующем веке Шпенглер, для которого путь прогресса был неотделим от заката Запада, определял специфику предсказанного Леонтьевым пути с точки зрения архетипов западной цивилизации [18, с. 39, 133]: «Мы не знаем пределов… В то, во что верим мы, должны верить все… Все должны подчиниться нашему политическому, социальному, хозяйственному идеалу или погибнуть… Существует только один исход вечной борьбы – смерть. Смерть одного лица, смерть народа, смерть культуры».

Этот традиционный западный алгоритм – как мы уже говорили выше – почти сработал. Но пробудившаяся русская цивилизационная сила понадобилась новой власти и – когда ее возглавили самые одаренные и внутренне самостоятельные большевистские вурдалаки во главе со Сталиным – ей дали ход, потому что в противном случае, ввязавшись в чаемую ленинской гвардией мировую революцию, они очень быстро угрохали бы страну, а сами благополучно развесились бы на фонарях и на штыках благодарной Антанты.

Они поняли, что кое в чем необходимо срочно поправлять ситуацию, и с присущей им деловитой жестокостью зачистили русофобствующих «мировых революционеров» из застойной «ленинской гвардии», а потом принялись взламывать заваренные второпях последние клапаны – возвращать в «гражданские святцы» Суворова, Кутузова и Ушакова, откладывать на какое-то время уже подготовленное окончательное решение религиозного вопроса, не уничтожать «буржуазную лженауку» – квантовую физику – и даже предоставлять физикам и авиаконструкторам резервации повышенного социального уровня, в которых они обеспечивались не только фронтом работ, но и возможностями для качественного образования, научных дискуссий и полноценного творчества.

Правда, мощный поток интеллектуальных достижений, изрядно ослабленный бюрократическим и идеологическим вмешательством, большей частью уходил в гудок несущегося в пропасть «нашего паровоза» – расточительно расходовался на выдуманные нужды «мировой революции», финансовую и военную поддержку арабских террористов, угандийских людоедов и будущих бывших бойцов с советской оккупацией из числа партийных капо самых веселых бараков социалистического лагеря. Так что все рухнуло не сразу, а додержалось до второй половины 1980-х, когда беззубая и застойная власть стала не просто нестрашной, но и очень смешной.

И тогда «великая августовская демократическая революция» 1991 года – хотя поняли некоторые из нас это далеко не сразу – стала попыткой окончательного решения все того же революционного проекта. Россию вывели на войну с коммунизмом, с одной из голов единого западного дракона, чтобы ее, Россию, грохнуть, а всего дракона ценой потери (или просто временного засовывания под крыло) одной из голов сохранить.

Оказалось, что в главном западный либерализм и «наш» коммунизм – это не просто сиамские близнецы, это щупальца одного спрута. Они стреляют по-македонски со всех своих рук во все, наделенное смыслом и несущее какую-то свою правду. Коммунисты наводят порчу на левую социалистическую идею, дискредитируют и морально уничтожают ее, выворачивая ее суть (солидарность, справедливость, труд и творчество) в омерзительную противоположность (нищета, бесправие, труд из-под палки, творчество под конвоем, бесконтрольное всевластие любого начальства – от генсека до вахтеров).

Ну а «либералы» топчут и извращают свои главные принципы – народовластие, свободомыслие, достоинство личности, конкурентность и равноправие, вгоняя человечество в пучину диктатуры «министерства правды», в мир, говоря словами Сергея Худиева [14, с. 225], тоталерантности, при которой «идеология, которая пишет на своих знаменах “толерантность” и “права человека”, на самом деле демонстрирует свирепую нетерпимость и волю к гонениям».

А взаимодействуют они и дополняют друг друга – как учит их любимая диалектика – развиваясь по спирали. И то, что считалось окончательным крушением коммунизма, вдруг оказалось точкой запуска новой мировой революции – на сей раз глобально-либеральной. Затасканная в начале 1990-х страшилка про «номенклатурно-коммунистический реванш» становится фактом, свершившимся не силами «красных директоров» и «бывших партаппаратчиков», а в результате всемирной перестройки, начатой тем самым Вашингтонским обкомом – высшим органом того самого «мирового Совнаркома».

Вот здесь и возникает кажущаяся несовместимость картин мира. Действующая власть – устами специально обученных ток-шоу – клеймит прозападных либералов не только за их коллаборационизм, но и за бесчеловечный монетаризм. А вроде как одержимая ненавистью к действующей власти либеральная интеллигенция обвиняет ее, помимо всех прочих смертных грехов, в антилиберализме, советском реваншизме и государственном вмешательстве в экономику, в том, что либеральная оппозиция лишена власти, не до- пущена в СМИ, а ее лидерам – после установления чекистского режима Путина – не дали завершить их самоотверженный труд во благо Родины и свободы, начатый ими в «святые девяностые».

…За двадцать пять лет постсоветской власти менялось многое. Но осталось неизменным, табуированным и запрещенном к серьезному обсуждению (не считать же таковым образцово-показательные публичные порки официально объявленных маргиналами Глазьева, Хазина и др.) любое уклонение от бухгалтерской экономической политики (назовем ее казнократией). Любые стратегические идеи в интересах развития страны рубятся на корню со словами «денег нет, а вы хоть тресните» – причем страшным, обрекающим на тотальный бан приговором популизм награждается любой, кто смеет хотя бы намекнуть на иную систему приоритетов: например, на то, что нужно не стратегию выводить из денег, а деньги – из стратегии.

Осталось сокращение расходов (оптимизация) – не как средство для повышения эффективности экономики и уровня жизни населения, но как универсальный способ оправдывать любые социальные практики, подрывающие не только благосостояние, но и здоровье людей, их будущее, будущее всей страны.

Следует сказать и о том, что тотальная деградация массового телевидения, а также бытового поведения и стандартов повседневной речи, дикарское падение уровня обыденных знаний (когда не помнят точно дней начала и конца Великой Отечественной войны, забывают, кто такой Пушкин, но все равно огорчают г-на Грефа тем, сколько лишних знаний в них запихивают), – что эта деградация объясняется вовсе не «путинской тиранией» и не «духовными скрепами». Это – логичное и очень последовательное продолжение генеральной линии якобы отсутствующей в России правящей партии.

А что, есть такая партия? Разве не «режим» контролирует у нас идеологию, пропаганду и «духовные скрепы»? Разве не тот же Первый канал прилагает все усилия для поддержки госпропаганды, например, по украинской теме? Прилагает, да. И все мы хорошо знаем про бандеровцев, нацистов, серийные убийства детей Донбасса, а еще про то, что официальная Украина ежечасно, во всех СМИ и соцсетях, на всех международных площадках заявляет о том, что находится с агрессором-Россией в состоянии войны.

Только почему-то страшный враг свободной Украины Первый канал тратит огромные усилия на унизительные попытки прорваться на (умышленно отправленный на Украину для того, чтобы надругаться над Россией) конкурс «Евровидение»? И как можно при этом продолжать выкатывать на экраны Первого канала для десятков миллионов российских зрителей и в расчете на миллионы рекламных рублей совместные российско-украинские копродукты (точное слово, кстати)?

Еще наша оппозиция борется с коррупцией. Правда, коррупция, была заложена идейными (и, кстати, иногда вполне бескорыстными) приватизаторами в нравственный
фундамент новой социально-экономической формации. Потому что сама чековая приватизация, как и залоговые аукционы, – все это, по словам самих приватизаторов (как приватным, так и публичным), было рассчитано на коррупционную инициативу, на втягивание любой ценой в управление народным хозяйством самых «предприимчивых» комсомольцев и фарцовщиков, чтобы как можно быстрее выдуть из них пузыри «крупных собственников», через которых сразу же начнет править Россией невидимая рука рынка.

А еще есть неприятности с демократией, в которых виноваты власти. Например, фальсификация выборов. Только вот вопрос – а откуда это все взялось? Это все придумал Путин? Или все-таки – осенью 1993 года – профессор Виктор Шейнис, народный депутат РФ, один из отцов-основателей партии «Яблоко»? Не Путин: именно Шейнису с соавторами принадлежит блестящая идея фальсификации выборов (причем без необходимости что-то вбрасывать в урны) – идея организовать, при полном отсутствии реальных партий, выборы в один тур и (для половины депутатов) по пропорциональной системе, с возможностью в течение месяца наштамповать до двадцати «партий» – точнее, предвыборных списков, неразличимых между собой ничем, кроме вынесенных в бюллетени фамилий трех лидеров каждого списка.

Кстати, именно нескудеющий источник надежд российской демократии Григорий Явлинский первым нашел революционное решение – попросту назвать свою «партию» своим и ближайших соратников именами. В результате мы получили демократичнейшие выборы вслепую, выборы депутатов, как котов в мешках фальшивых партийных списков. Которые дошли, казалось, до высшей точки в декабре 1995 года (бюллетень из сорока трех списков, четыре преодолевшие пятипроцентный барьер «партии», в том числе стоявшее у истоков новой русской «многопартийной демократии» фиктивное «Яблоко»)…

Потом появились, конечно, новые изобретатели-технологи, внедрившие «проектный метод» партстроительства в самое сердце политсистемы. Но все-таки даже нынешняя «системная политсистема» не сравнится по своей циничной лживости и антидемократизму с той хулиганской лжеизбирательной системой, которую протолкнули в 1993 году в нашу жизнь приемные отцы русской демократии…

Так что основные претензии к режиму со стороны его радикальных оппонентов как минимум воспринимаются неоднозначно. Тем более что есть нечто, ненависть к чему объединяет практически всех, в том числе и тех, которым эту ненависть внушили, не объяснив смысл и историю термина. Термина «популизм».

Некоторые претенденты на роли новых политконсультантов Околокремля недавно дорвались до темы популизма как политтехнологий. Звучит это у них почти как «политтехнологии холокоста» – потому что ничего более страшного, навеки дискредитирующего, отбрасывающего сразу в экстремисты, лузеры и нерукоподаваемые, чем популизм, для сегодняшнего местечкового (в этнографическом, а не в этническом смысле слова) политтехномейнстрима – нет.

Не подлежащим обжалованию приговором «популизм» награждается любой, кто смеет хотя бы намекнуть на иную систему приоритетов: например, на то, что нужно не стратегию выводить из денег, а деньги – из стратегии. И не модные технологии подкреплять муляжом вымышленной идеологии, а подлинную и актуальную идеологию реализовывать с помощью технологий. Именно этим словом начинают мазать всех: и подстрекателей-навальнят, по сути своей радикальных антипопулистов и антинародных манипуляторов, и всех тех, кто – совершенно лояльно и патриотично относясь к государству – пытается искренне заступиться за обычных, ничем и никем не защищенных простых людей, втаптываемых в социально-гуманитарно-урбанистический навоз «реноваций» и «оптимизаций».

Потому что (напомним общеизвестное) популизм – это понятие, восходящее к борьбе римского populus’а с римским же senatus’ом, с древних времен формализованное в институте народных трибунов (tribunis plebis) и не означающее ничего иного, кроме признанного права граждан-плебеев защищать свое достоинство и свои права от произвола патрициев. Известна политическая борьба плебейской партии популистов (или популяров) с сенатской партией оптиматов (не отсюда ли берет начало идеология оптимизации?) в конце второго и начале первого века до нашей эры в Риме. Но институт народных трибунов пользовался в Риме с древних времен не политической, но сакральной властью, а посягательство на носителей этой плебейской ветви власти сразу же выводило преступника из-под защиты закона, при том что каждый законопослушный гражданин не просто получал право, но становился обязан такого антипопулиста убить.

И это понятно – даже спустя две с половиной тысячи лет. Потому что официальное провозглашение популизма вне закона – это официальное же узаконивание социального апартеида. А социальный апартеид, не сдерживаемый угрозой популистского возмездия, – это даже не терроризм. Это массовый террористический популоцид с особой жестокостью, под удар которого попадают не просто люди иного цвета кожи, иного языка или иной религии, но все, кого «патриции» по праву силы объявляют «плебсом», «быдлом» или «электоратом» просто потому, что эти люди «последнего сорта» слишком беспомощны для того, чтобы получить лечение, которое могло бы полностью исцелить от смертельного (при отсутствии лечения) онкологического диагноза. Или не имеют покровителей, чтобы их не вышвыривали умирать на улицу на последней, терминальной стадии рака ради сохранения хорошей статистики в солидном ФГБУ Минздрава.

В общем, популоцид – это монетизация права на жизнь по произволу самозваных «патрициев», избавленных не только от чести и совести, но и от остатков инстинкта самосохранения.
Антипопулизм – который в своем либеральном изводе раньше называли практическим социал-дарвинизмом – превращается в деятельный социал-селекционизм, то есть в искусственный отбор по случайному набору произвольных критериев некомпетентной и неадекватной элиты («желаю выйти тутова, рубите дверь по мне!») и в официальное расчеловечивание подавляющего большинства активного населения, которое не обладает выданным в произвольном порядке сертификатом «своего» (назовем это морлокизацией). И становится – уже откровенно и демонстративно – единственной, в перспективе тоталитарной, идеологией обновленного класса служащих, неразрывно соединяющего интеллигенцию с чиновниками, либералов с бюрократами, пятую колонну коллаборационистов Запада с шестой колонной околовластных вредителей-подхалимов.

Эта идеология несовместима с независимой народной волей и прицельно бьет по респектабельному сообществу нормальных, адекватных и самомотивированных граждан, по реальному гражданскому обществу, по всем тем, кто мог бы стать настоящей русской народной интеллигенцией. Потому что на новом витке спирали своей деградации революционная интеллигенция 2.0 становится еще более точной в рефлексии своих интересов. И потому что смыслом и целью ее существования становится осознанная и технологичная практическая ксенофобия.

Сегодняшние идейные лидеры все того же революционного проекта – в отличие от своих прекраснодушных предшественников (Белинского-Чернышевского) – предельно конкретны и реальны. Как в традиционном, так и в принятом в лихие/святые девяностые смыслах этих понятий. Они умны, точны и даже как-то интеллектуально честны.

Вот, например, вполне достоверная (рассказывают Юрий Лужков и Гавриил Попов) цитата из Егора Гайдара [11]: «Шло обсуждение социальных вопросов по строительству школ, по пенсиям, к тому времени почти обнуленным, по сбережениям граждан, тоже превратившимся в пыль. И… один из авторов этой статьи проинформировал Гайдара о том, что в Зеленограде наша медицина зафиксировала 36 смертей из-за голода. На это Гайдар ответил просто: идут радикальные преобразования, с деньгами сложно, а уход из жизни людей, неспособных противостоять этим преобразованиям, – дело естественное. Тогда его спросили: Егор Тимурович, а если среди этих людей окажутся ваши родители? Гайдар усмехнулся и сказал, что на дурацкие вопросы не намерен отвечать».

Эти лидеры формулируют причины своего пренебрежения «людьми, неспособными противостоять преобразованиям», – они понимают, что им ненавистно в русском народе, и безошибочно выбирают полномочного народного представителя, на котором эту ненависть можно сосредоточить адресно: «Вы знаете, я перечитывал Достоевского в последние три месяца. И я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски» (Анатолий Чубайс [12]).

У них, кстати, есть в этом предшественники: «Бедная страна Россия, бедная история наша, если оглянуться назад. Социальную безличность, рабство духа, не поднявшегося над стадностью, славянофилы хотели увековечить, как “кротость” и “смирение”, лучшие цветы души славянской» (Троцкий [13, с. 110]).

Тут начинается какая-то совсем уже прозрачная генетика, связывающая людей из разных времен вовсе не этнической, а какой-то нерасторжимой психогенетической связью. Ведь это совершенно не случайно, до какой степени одним голосом говорит Чубайс и с Троцким, и его, Троцкого, признанным старшим товарищем Лениным, для которого «архискверный Достоевский» сочетался внутри его недоеденного головного мозга с «тошнотой» и «блевотиной».

Великий мыслитель Запада, который пытался выучить русский язык только для того, чтобы читать его в оригинале, и жестко разделял большевизм и Россию («Марксизм среди русских покоится на ревностном непонимании… Русский не борется с капиталом, нет: он его не постигает. Кто вчитается в Достоевского, предощутит здесь юное человечество, для которого вообще нет еще никаких денег, а лишь блага по отношению к жизни, центр которой лежит не со стороны экономики» [17, с. 528]), Шпенглер был до такой степени отвратителен Ленину («Как бы ни хныкали по этому поводу Шпенглеры… но этот упадок старой Европы означает лишь один из эпизодов в истории падения мировой буржуазии, обожравшейся империалистским грабежом и угнетением большинства населения земли… И если какие-нибудь, извините за выражение, «шпенглерята» умозаключат, будто этим расчетом исключается из революционных сил пролетариат Европы и Америки…» [6, с. 174]), что стал последним поводом для высылки «Философского парохода».

Но так же он ненавистен и одному из главных антикоммунистов XX века: «То, что есть истинного у… Шпенглера, давно уже препарировано наукой и включено в наш культурный кругозор. Остальное, и особенно сценарий будущего, состоит из сплошного фантазерства, и я решительно против того, чтобы мы позволяли всякого рода фантазерству брать нас на буксир и вести по пути, которым мы не желаем идти и наверняка не должны идти» (стиль-то совсем ленинский! – это Збигнев Бжезинский, 1976 год [цит. по: 16, с. 650–651]).

Идейные продолжатели Ленина, Троцкого и Бжезинского, «чубайсята» (сказал бы Ильич), не просто точны в выборе врага, они еще – как люди, привыкшие мыслить операционно, – безошибочно определяют то важнейшее, чего надо лишить русских в их повседневности, чтобы навсегда избавить и от физически ненавистного Достоевского, и от жалких и ни на чем не основанных претензий на некую «всечеловечность», и от их молодой, живой восходной энергетики.

А именно, от советско-русских (ну, пусть изначально – привет Шпенглеру – прусских) образовательных традиций: «Мы оказались в числе стран, которые проигрывают, в списке стран-дауншифтеров… Нужно изменять все государственные системы, нужно менять государственные институты. Ключевая роль во всем этом процессе – образование. От детских садов до вузов. Вся модель образования должна быть изменена… Мы пытаемся воспроизводить старую советскую, абсолютно негодную модель образования – напихивание детей огромным количеством знаний…

Сотрудники системы образования, учителя, родители и дети в шоке. Они не знают, что делать. Какую именно информацию попытаться напихать в несчастного ребенка, какое количество часов занять и в какой период времени начать его напихивать этим ненужным барахлом» (Герман Греф [4]). Тут, кстати, вот что забавно – смысловая ошибка по Фрейду. Ведь что такое дауншифтеры? Это взять и уехать на сказочное Бали, и там на берегу океана через ноутбук руководить процессом локализации программного обеспечения (с испанского на японский язык), причем управлять при этом группой локализаторов-бирманцев, эмигрировавших во Вьетнам. Разве это не то, чего так страстно желают чубайсята для России без напихиваемых знаний? Наверное, оратор хотел назвать Россию страной-лузером, но пока не решился…

Сегодняшние активисты проекта лишены прекраснодушия и романтики начисто, ими в их практике руководит специальный механизм, созданный в рамках давней традиции. Практическая ксенофобия, позволяющая разжигать ненависть между любыми человеческими существами и сообществами, стала итогом долгого противоестественного отбора, который породил в XX веке особый инструментарий, неразрывно связанный с возможностями массовых коммуникаций и усилением иррациональной составляющей в общественных настроениях. Так уж получилось, что для его обозначения часто применялось слово «фашизм».

Но, как выясняется, в начале XXI века базой для технологий ненависти может быть вообще что угодно – от расизма до разведения кроликов – если есть кому взять на себя интеллектуальное обеспечение проекта.

Совсем недавно хорошерукие и лицепожатные как бы маскировались: оправдывались, отмалчивались или огрызались исподтишка в самых одиозных случаях. Когда слишком уж грубо получалось про «быдло» с «анчоусами». Сегодня остатки табу рухнули. Политкорректность вывернулась наизнанку. Интеллигент Шендерович [15] («Наша проблема в том, что нелюдей мы тоже числим людьми – и оцениваем их в человеческой номинации…

Мы – ошибочно – полагаем, что относимся с ними к одному биологическому виду… Мы по инерции числим их оппонентами, а они – окружающая среда. И сходные внешние признаки – типа наличия пары рук и ног, носа, очков, прописки и умения пользоваться айпадом – не должны отвлекать нас от этой суровой сути дела») дошел до текстуального совпадения с гиммлеровской брошюрой «Der Untermensh» [20, S. 1]: «Недочеловек – это биологически на первый взгляд полностью идентичное человеку создание природы с руками, ногами, своего рода мозгами, глазами и ртом. Но это совсем иное, ужасное создание. Это лишь подобие человека, с человекоподобными чертами лица, находящееся в духовном отношении гораздо ниже, чем зверь… Одним словом, недочеловек».

Они остервенели. К снисходительности не склонны. Ненавистные восемьдесят шесть процентов (рейтинг поддержки Путина) вворачиваются в любые оскорбительные контексты: про «незнакомых с мозгом», про «женщин, ни разу в жизни не испытывавших оргазм», про «уродов и людей». Про элоев и морлоков. Эта ненависть не просто легализована на всех уровнях (этическом, социальном, психологическом), она стала опознавательным знаком «для своих». На фоне этой ненависти к большинству ненависть «к режиму» ушла на второй план.

Эта новая ксенофобия тотальна, безоговорочна и обжалованию не подлежит (любимая цитата: «Если надо объяснять – то не надо объяснять»). Она – в День Победы, в День Бессмертного Полка – закрывает путь в душу Вероники Долиной «тем, кто вытащил наружу все свои семейные грязные наследственные портянки… К ним я не обращаюсь. Да, кстати. Я к ним никогда не обращалась. Я вообще слабо верю в их существование. Это фантомы. Ну многовато для 9 мая получилось…».

Когда-то Игорь Шафаревич в своей «Русофобии» ввел понятие «малого народа». Восприятие книги и ее идей было сильно смазано бурной реакцией общества по теме «а нет ли в этом антисемитизма» – при том что у Шафаревича, куда бы он потом, после «Русофобии», не двинулся в своей идеологии, главным было совсем другое. «Малым народом», антисистемой и т.д. он называл самоорганизовавшееся внутри народа сообщество, связанное отрицанием народных ценностей, принципов, традиций и духа. Антинарод.

Есть ли у интеллигенции будущее?

 Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю, даже когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр.

Антон Чехов. Из письма И.И. Орлову (1899)

Есть русская интеллигенция! Вы думаете, нет? Есть!
Не масса индифферентная, А совесть страны и честь.

Андрей Вознесенский

Перечитывая этот текст, его автор в той или иной мере испытывает, по-видимому, те же чувства, что и многие из будущих читателей, – возмущение несправедливостью обобщения. Почему почти везде слово «интеллигенция» используется для обозначения описываемой здесь сущности – антинарода – безо всяких уточнений? Неужели это справедливо по отношению к тем людям, многие из которых составили славу страны, и к «социальной группе», принадлежностью к которой с детства гордились многие из нас? И не становится ли такое обобщение соучастием в стародавней травле интеллигенции, которую так часто устраивали всякого рода сатрапы?

О социальной принадлежности большинства «сатрапов» – особенно минувшего века – мы уже говорили. А теперь скажем о несправедливости обобщения.

Да, оно несправедливо – как обобщение. Но – по итогам двух веков – как минимум оправданно. Особенно изнутри, с точки зрения тех интеллигентов по образованию, происхождению и мировоззрению, кто не променял свое интеллектуально-культурное первородство на чечевичную похлебку фанатичного тусовочного нарциссизма.

Как это ни горько осознавать, но в отличие от авторов «Вех» (которые очень многое поняли про русскую интеллигенцию, но сохранили надежду на лучшее для нее будущее) сегодня все мы, размышляющие о судьбах русской интеллигенции, в полной мере по плодам их узнали их (и в том числе себя).

Так устроена история человеческого словаря: слова сохраняют звучание и значение, но иногда меняют цвет и душу. Древнеиндийский солярный символ свастика, монах католического ордена иезуит, арабский воин шахид, сицилийская крестьянская самооборона «Наше дело» (Cosa Nostra), традиционный политический термин либерализм, миролюбивая концепция общечеловеческих ценностей и даже выстраданная человечеством толерантность – все эти изначально ни в чем не повинные слова и понятия обросли в сознании людей кровью, смертью, ложью, ханжеством и мракобесием по одной-единственной причине: в какой-то момент те, кто пользовался этими словами, узурпировали их, присвоили себе право распоряжаться ими по своему усмотрению, а потом навесили на эти слова неподъемный груз собственных ошибок и преступлений.

То же самое произошло с очень сильным, важным и значимым словом интеллигенция. Со словом, которое подверглось рейдерскому захвату и приобрело такие смысловые нагрузки, которые смогли пересилить в общественном сознании такую, казалось, мощную и добрую энергетику русского интеллигентского мифа.

Остервеневшие элои – мощный стимул захотеть в морлоки. Их – совсем недавно своих, понятных, уважаемых журналистов, научников, литераторов, артистов, музыкантов и пр. – непостижимая трансформация во что-то бесконечно чуждое не только напоминает об ужастиках про Чужого и Хищника, но и побуждает побыстрее зачеркнуть их крест-накрест жирным фломастером, вычеркнуть из своих списков, считать как не бывшими.

Но не получается. Да, они – предатели. Но предали они прежде всего не государство, не власть, даже не страну. Они предали сами себя и нас, они предали самое важное, что так трудно и мучительно вырастало из крови и мук русской истории.

По своему происхождению культ «интеллигенции», а точнее, культ интеллигентности, – это не пустое помрачение слабых умов. Это – если на секундочку стряхнуть с ушей гимны и частушки взаимной ненависти – чуть ли не лучшее, что у нас было. Потому что только в нашей, в русской истории и культуре преклонение перед «книгочеями» и «грамотностью» было настолько «всамделишным» и глубоким. Только у нас слово «интеллигентный» было оценкой не социально-профессиональной (как intellectual), а нравственной. Только русская интеллигенция – вослед Пушкину, Гоголю, Достоевскому и Чехову – позволяла советскому поэту, после претенциозного «Есть русская интеллигенция!» провозгласить такое: «Есть в Рихтере и Аверинцеве земских врачей черты – Постольку интеллигенция, поскольку они честны».

«Культурный код» Андреем Вознесенским здесь, между прочим, очень своеобразно обозначен. Специфические примеры он выбирает для того, чтобы проиллюстрировать свое понимание слова «интеллигенция»: Рихтер, Аверинцев, земские врачи. И очень жесткий критерий формулирует: «поскольку честны». И – при всем пафосе – не слышу я в этих стихах авторского придыхания «и я! и я интеллигенция!» – скорее есть ощущение того, что планку поэт выставляет так, чтобы и самому сильно вверх смотреть, – планку этической и человеческой безупречности.

Так вот, культ интеллигентности – в том виде, в каком он определял русскую культуру повседневности на протяжении последних двух веков, – это прежде всего культ человеколюбия, отягощенного мастерством. Или культ знания и таланта, отягощенных добротолюбием. Никому из великих и малых мастеров русского слова – в самые горькие их мгновения – не отказывало умение сострадать и сопереживать. И даже самые яростные из них (из лучших, конечно) – обрушиваясь на «чернь», «тиранов», «глуповцев» и «пошехонцев» – не впускали человекоосуждение внутрь своей души.

Я не пытаюсь сейчас нарисовать вымышленную, идеализированную картину. Всего хватало русской культуре и русской литературе – и гнева, и пристрастия. Не было там одного – пошлости, самоуверенности, «своего права». Потому что именно пошлость, высокомерие и чванство, – вот это все было для русского интеллигентского мировосприятия воплощением неприемлемого.
Да, любая развитая культура начинается с неравенства. С рангового распределения. И для того чтобы оправдать неравенство, чтобы примирить людей с порождаемой неравенством иерархией авторитета, каждая человеческая культура находила свои объективные критерии. В Древнем Китае – квалификационные экзамены и строгие иерархические нормативы. В западном феодальном обществе – знатность рода, то есть принадлежность к исторически сложившейся традиции межсемейного покровительства и подчинения.

Для русского чувства это «обоснование неравенства» всегда сводилось к понятию «правды». Как в том упрощающем все на свете кинематографическом «меме» про «силу в правде». Да, в складывающейся на протяжении последних веков русской традиции признается только неравенство, оправданное правдой. Порождаемое неразрывным единством авторитета и человечности. Именно этим пронизана атмосфера русской культуры и русской литературы, именно эти ценности – истинно или ложно используемые идеологами и политиками – мотивировали людей на подвиги и смерть, именно такая этическая оправданность авторитета («За мною правда – вот потому я и сильнее») принимается в русском обществе. И наоборот – любая иерархия, построенная на отрицании «оправдания правдой», вселяет неизгладимое ощущение неправомерности, временности и обреченности в души управляемых – и, что самое удивительное, управляющих тоже.

Но самое главное в «оправданном правдой» неравенстве – это абсолютное верховенство долга. Это осознание своего превосходящего статуса как тяжкого груза ответственности перед теми, кто от тебя зависит и тебе подчиняется.

А сегодня в России мы имеем дело с самозваным неравенством. С самоуправной – через «кто был ничем, тот станет всем» – безбогоизбранностью, с подстановкой на место отмененного Бога своего «в борьбе обретенного права», того самого Права, за которое мы вместе с правозащитником Родионом Раскольниковым готовы разнести топором череп всякой «дрожащей твари».
Здесь бесконечно важным оказывается именно западное «право» – ключевое понятие, за которое уцепилось прозападное общественное сознание «руколицых». «Право», ради торжества которого можно позволить рухнуть миру. «Право» самодовлеющее, превратившееся в идола, в кумира и при этом избавленное от химеры совести. «Право человека», которое, по жестокому замечанию писателя Максима Кононенко, в «рукоподаваемом» мире победившей правозащиты гораздо важнее собственно человека.

«Партией права» называлась, между прочим, одна из наиболее омерзительных нацистских партий XX века – партия хорватских усташей «поглавника Хорватии» Анте Павелича. Нацистская во всем – в провозглашении расового превосходства, в реализации нацистского подхода к «окончательному решению». С одной поправкой – «унтерменшами», нелюдями, объектом «окончательного решения» были объявлены сербы, не отличающиеся от хорватов в этническом смысле вообще ничем, говорящие с ними на одном языке – сербско-хорватском (отличие хорватско-сербского – в использовании латиницы).

То есть ничего, кроме религиозного (и связанного с ним культурного) различия между православными и пророссийскими сербами и проевропейскими католиками-хорватами не было. А геноцид – чудовищный, дикий, с ведрами «сербских глаз» (да-да, прямо-таки глаз) и головами сербских детей – геноцид был. Даже союзники-немцы брезгливо отворачивались – для них между теми и этими унтерменшами, конечно, разницы не было, но для хорошего дела можно было и потерпеть.

О «праве» говорил и Жозеф де Гобино, основоположник расовой теории – мыслитель, социолог и антрополог, раз и навсегда провозгласивший естественность расового превосходства «белых» (к ним он не относил славян, а фактор чистоты расы воспринимал мистически, то есть произвольно, по «наитию»). О праве выбора – и отбора – производимого человеческой волей, опирающейся на «правильные», ценностные постулаты, произвольно возникающие «генетические коды» прогресса, с восторгом разглагольствуют сегодняшние почитатели Ричарда Докинза. И для всех для них главным и неотчуждаемым правом сверхчеловека было и остается право игнорировать реальность, не считаться ни с чем, кроме своего «желаю вытти тутова – рубите дверь по мне!».

Неумолимый и жуткий парадокс нашей интеллигентской правозащиты времен Новороссии и возвращенья Крыма, да и более ранних времен: безжалостность, полное вытеснение остатков эмпатии. Про украинство сейчас не будем, это уже вопросы для полевой хирургии. Будем про наших, добрых, милых, грамотных, которые Галича читали, Стругацких у костра пели, Моцарта от Чайковского с полкуплета могут отличить («Обнимитесь, миллионы! слейтесь в радости одной!») – про них.

То, что происходит сейчас с называющими себя «интеллигенцией», ужасно прежде всего потому, что деградация их неумолимо переходит в дегенерацию, в полное, генетическое, если хотите, отрицание ценностей русской интеллигенции. Культ «прав человека», подразумевающий прежде всего право «служителя культа» самопроизвольно отделять «людей», право имеющих, от «четырех пятых неосведомленных и бессмысленно жестоких», – этот культ безжалостно замещает русское интеллигентское «оправдание неравенства правдой» рейдерским произволом самопровозглашенного правообладателя.

И вот уже на наших глазах интеллигентская «надстройка» прорастает совсем другой генетикой. Быдлом. Грядущим и уже припершимся хамом. Тем, который, рассупонившись, готов на что угодно: хоть «пальнуть-ка пулей в святую Русь», хоть пригласить Каменного Гостя на пьянку.
И это бы еще было не так ужасно. Противно, конечно, когда быдло по-пьяному машет руками, пачкает стены, сквернословит, ругается над тем, что требует как минимум компетентности и осторожности в суждениях – будь то вопросы хронологии (хамски опошленной Каспаровым), будь то проблемы религии (жлобски третируемой нашими доморощенными докинзианцами).

Неприятно наблюдать и за тем, как «новый» (а на самом деле старый) сладостный стиль хамства прорастает изнутри уникальные журналистские коллективы, и вот они в ужасе вопиют к Риму и миру: запретите им хамить нам, таким изысканным, – они не имеют права хамить нам так, как мы сами все эти годы хамили на бумаге, в Интернете и в эфире всем, кто нам не нравился… Потому что мы хамили плохим… Иным… Другого сорта… Низшего! А нас-то за что?

Страшно другое. Выросшие на культе русской интеллигенции, провозглашающие ценности культуры и «книгочейства», все такие тонкие и деликатные, – члены клуба «Мы четырнадцать процентов!» (в смысле не восемьдесят шесть) быстро и уверенно прошагали по очень страшной и невозвратной дороге. И – раз уж у нас теперь принято говорить о генетическом – предстали в роли генетических продолжателей ужаса XX века. Наследников воинствующего быдла. Тех в понимании «правозащитников» (по версии Раскольникова), что уничтожили лучшее в нашей стране.

Разрушили церкви и выгнали философов. Раскулачили крестьянство как класс и закатали под асфальт террора огромную массу собственных своих сограждан. Загноили и довели до развала – под ими же вымышленным именем СССР – Великую Историческую Россию.

А сейчас они ближе к гораздо более откровенным и честным деятелям. К тем, которые решали задачи по «оптимизации» лишних людей более основательно и технологично, чем апологеты «эффективного менеджмента» и «социальные оптимизаторы» нашего времени. С хорошей логистикой решали – с применением поездов, печей, переработки отходов. А все потому, что «право имели» – сами себе его дали, сами и взяли, и имели, шесть миллионов туда, двадцать миллионов сюда.

…Сегодняшний моральный кризис интеллигенции, ее очевидная неспособность выполнить давным-давно (и по собственной инициативе) взятые на себя обязательства перед страной, перед народной душой и массовым сознанием – это комплексный провал интеллигенции как сообщества, как «прослойки», как человеческого типа, провал – несмотря на все ее творческие и этические достижения, не взирая на все авансы, выданные ею себе самой на протяжении более чем полутораста лет самосознания, и на все тяжелые выплаты по долгам, выпавшие на ее долю.

В основе этого провала – моральная несостоятельность: неспособность к нравственному форматированию общества, тесно связанная с нежеланием и системным неумением отвечать за последствия собственных слов, мыслей и действий. В основе его – профессиональная несостоятельность, всепроникающий инфантильный дилетантизм, подталкивающий своих носителей к выбору – в любой ситуации – в пользу имитации деятельности, а не
собственно продуктивного труда. А главное, в основе этого провала – тотальная личностная несостоятельность, неспособность соответствовать требованиям времени, всеобщая (и совершенно интернациональная) местечковость.

Самое печальное и мрачное – это то, что все это, несмотря на табу, очевидно всем, и прежде всего самой интеллигенции. В собственную состоятельность и значимость всерьез верить невозможно – пусто место свято не бывает. Чем дальше движется время, тем больший страх пронизывает ее душу, – несостоятельность всегда предвещает, что скоро наступит время отвечать по счетам. В панике самые несостоятельные, наиболее остро чувствующие, чье мясо съела кошка, бросаются поджигать прерию навстречу пожару. Отсутствие морального авторитета нужно срочно скомпенсировать градусом фрондерской истерики, а на место реальных угроз – срочно водрузить чучело врага.

Единственный способ остановить «съезд крыши» во всероссийском масштабе – это вернуться в реальность, к разговору по существу, к спорам по делу. Но пустота боится природы, и пустократия консолидирует все свои силы для того, чтобы не дать пустоте заполниться.

Вот почему ответственность интеллигенции за возможность срыва российского социума в штопор сегодня не просто огромна. Она перестает быть коллективной. Она становится индивидуальной. Просто потому, что как общность интеллигенция провалилась. Это факт. А вот персональная история каждого человека, еще недавно с гордостью относившего себя к интеллигенции, продолжает оставаться историей свободной личности, обладающей личной ответственностью и правом выбора. И пока в стране остается хотя бы один человек, кто смеет и хочет называть себя интеллигентом, – именно он, этот человек, лично отвечает за исход противостояния Русской Истории и тех, кто всеми силами стремится ее закончить навсегда: проектировщиков мирового апартеида.

Юрьев Дмитрий Александрович, политолог.

E-mail: yuriev.da@gmail.com

Литература
1. Белинский В.Г. Письма (1841–1848). М. : Изд-во Академии наук СССР, 1956.
2. Вехи : Сборник статей о русской интеллигенции. М. : Типогр. В.М. Саблина, 1909.
3. Данилевский Н.Н. Россия и Европа. М. : Алгоритм, 2014.
4. Доржиева И. Греф: России нужно быстро бежать, чтобы не остаться в дауншифтерах [Электронный ресурс] // РИА Новости. 2016. 15.01. Режим доступа: https://ria.ru/economy/20160115/1360222849.htm (дата обращения: 12.05.2017).
5. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы /Ф.М. Достоевский // Собр. соч. : в 15 т. СПб. : Наука, 1995. Т. 9.
6. Достоевский Ф.М. Дневник писателя. Август 1880 / Ф.М. Достоевский // Собр. соч. : в 15 т. СПб. : Наука, 1995. Т. 14.
7. Ерофеев Вик. Как тут жить дальше? [Электронный ресурс] // Сноб. 2014. 02.09. Режим доступа: https:// snob.ru/selected/entry/80436 (дата обращения: 18.06.2015).
8. Ленин В.И. О национальной гордости великороссов / В.И. Ленин // Полн. собр. соч. М. : Изд-во политической литературы, 1970. Т. 26.
9. Ленин В.И. К десятилетнему юбилею «Правды» / В.И. Ленин // Полн. собр. соч. М. : Изд-во политической литературы, 1970. Т. 45.
9а. Ленин В.И. А.М. Горькому // В.И. Ленин Полн. Собр. соч., изд. 5-е. — М.: Издательство политической литературы, 1970. Т. 51.
10. Леонтьев К.Н. Чем и как либерализм наш вреден /К.Н. Леонтьев // Храм и Церковь. М. : АСТ, 2003.С. 547.
11. Лужков Ю.М., Попов Г.Х. Еще одно слово о Гайдаре [Электронный ресурс] // МК. 2010.
21.01. Режим доступа: http://www.mk.ru/politics/ article/2010/01/21/416001-esche-odno-slovo-o- gaydare.html (дата обращения: 12.05.2017).
12. Островский А. Преступление и наказание Чубайса. За что «отец российских олигархов» ненавидит Достоевского // Российская газета. 2004. 19.11. № 3634.
13. Троцкий Л.Д. Об интеллигенции // Интеллигенция. Власть. Народ. Антология. М. : Наука, 1993.
14. Худиев С. Апологетические заметки IV: тоталерантность // Альфа и Омега. 2006. № 1. С. 225.

15. Шендерович В. Парадокс [Электронный ресурс] // Радио «Эхо Москвы». 2015. 02.03. Режим доступа: https://echo.msk.ru/blog/shenderovich/1503754-echo/ (дата обращения: 18.06.2015).
16. Шпенглер О. Закат Европы. М. : Мысль, 1998. Т. 1: Гештальт и действительность.
17. Шпенглер О. Закат Европы. М. : Мысль, 1998. Т. 2: Всемирно-исторические перспективы.
•18. Шпенглер О. Пруссачество и социализм. М. : Праксис, 2002.
19. Шпенглер О. Годы решений / О. Шпенглер //Политические произведения. М. : Канон+, 2009.
20. Der Untermensh. SS-Hauptamt – Schulungsamt. Berlin : Nordland Verlag, 1942.