Когда С.С. Уваров впервые публично произнес слово «народность», оно было почти таким же неологизмом, как сегодня «криптовалюта», «стартап» или «хештег». Тем не менее вскоре слово это получило широкое распространение и возникшие вокруг него споры не утихали многие годы. Не случайно же в 1873 году И.С. Аксаков говорил о народности, что «около этого термина, как около центра, группировалась вся борьба и ожесточенно ломались копья в течение чуть не двадцати лет» [1, с. 582].

I
Впервые понятие «народность» возникло, как отметил М.К. Азадовский, благодаря кн. П.А. Вяземскому [2, с. 210–211]. Прежде, в самом начале XIX века, это слово нередко означало популярность того или иного произведения [3, с. 130–132]. Но в 1819 году в письме к Ал.И. Тургеневу Вяземский на примере своего стихотворения, в котором видел резкую для того времени «русскую краску», заговорил «о отпечатке; не о сладкоречивости, а о выговоре; не о стройности движений, а о народности некоторых замашек коренных», и тут же воскликнул: «Зачем не перевести nationalité – народность? Поляки сказали же narodowość!» [4, с. 357].

Через пять лет, в 1824 году, это слово прозвучало у Вяземского уже в публичной речи и именно в «манифесте русского романтизма», как назвали его статью-диалог «Вместо предисловия» в первом издании «Бахчисарайского фонтана» А.С. Пушкина. Здесь Вяземский вложил в уста недоумевающего Классика слова: «Что такое народность в словесности? Этой фигуры нет ни в пиитике Аристотеля, ни в пиитике Горация». На это Издатель, alter ego автора, отвечал, что «она не в правилах, но в чувствах». И тут же подчеркивал как несомненный критерий художественного произведения «отпечаток народности, местности» [5, с. 49].

В этом же году на страницах «Дамского журнала» Вяземский объяснял:
«Всякий грамотный знает, что слово национальный не существует в нашем языке; что у нас слово народный отвечает одно двум французским словам: populaire и national; что мы говорим: песни народные и дух народный, там, где французы сказали бы chanson populaire и esprit national» [6, с. 76–77].

Вскоре это слово стало кочевать по страницам журналов, полемизировавших о народности литературы(1).

1 Подробнее об эволюции этого понятия см. [7].
Публикация подготовлена при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, проект № 17-04-00170а.

Прошло без малого десять лет, и его подхватил новый министр на- родного просвещения. Как известно, впервые печатно Уваров употребил его в первом номере созданного им «Журнала Министерства народного просвещения», увидевшего свет в начале 1834 года (а на исходе этого же года В.Г. Белинский утверждал: «…народность – вот альфа и омега нового периода. <…> теперь всякий литературный шут претендует на титло народного писателя» [8, с. 91]).

Что же подразумевал министр, когда наставлял своих подчиненных: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование <…> совершалось в соединенном духе Православия, Самодержавия и народности» [9, с. L]? Текст циркуляра попечителям учебных округов 21 марта 1833 года, в котором впервые публично прозвучала эта триада, не дает никакой подсказки к толкованию уваровской «народности». Чуть более помогает в этом введение к первому номеру «Журнала Министерства народного просвещения», из которого можно предположить, что она ассоциируется с «народным характером», а хранителем ее и веры является монарх [10, с. V].

Исследователи обратились за помощью к документам, предшествовавшим печатному появлению уваровской «народности». Таковых оказалось всего два. Самый ранний относится к марту 1832 года. Тогда, за считанные недели до назначения товарищем министра народного просвещения(1), Уваров подготовил для представления императору записку с декларацией задач, стоящих, по его мнению, не только перед министерством, но и перед всем государством. К такому ходу мыслей подвигали недавние потрясения – Июльская революция 1830 года во Франции, а также не упомянутые в тексте, но оказавшие заметное влияние Бельгийская революция 1830 года и Польское восстание 1830–1831 годов.

1 Исследователи обычно указывают, что незадолго до создания этого документа Уваров стал товарищем министра. Причиной тому, вероятно, слова Уварова о «новых обязанностях, которые возложила» на него «Высочайшая воля» [11, с. 73, 96]. Однако официально он вступил в эту должность 21 апреля 1832 года [12, с. 763].

По мнению автора записки, «главное затруднение» в вопросе о народности «состоит в соглашении древних и новых понятий», однако, подчеркивал он: «Речь не идет о том, чтобы противиться естественному ходу вещей, но лишь о том, <…> чтобы сохранить неприкосновенным святилище наших народных понятий, черпать из него, поставить эти понятия на высшую ступень среди начал нашего государства и, в особенности, нашего народного образования» [11, с. 98].

В декабре того же 1832 года, когда Уваров составил императору отчет о предпринятой им ревизии Московского университета, он употребил в нем свою триаду как представляющую «истинно русские хранительные начала», а затем заявил, что его цель «внушить молодым людям охоту ближе заниматься историей отечественной, обратив больше внимания на узнание нашей народности во всех ее различных видах». Вслед за тем Уваров добавил: «Не только направление к отечественным предметам было бы полезно для лучшего объяснения оных, но оно отвлекало бы умы от таких путей, по коим шествовать им не следует; оно усмиряло бы бурные порывы к чужеземному, к неизвестному, к отвлеченному в туманной области политики и философии» [13, с. 301, 304].

Объяснило ли эти рассуждения значение слова «народность»? Очевидно, лишь в самых общих чертах. Вероятно, развитие «народности» представлялось Уварову как антидот возникновению бунтарских настроений, но он не пояснял, почему.

Наконец, есть еще один источник, появившийся на свет спустя полгода после подписания циркуляра попечителям учебных округов, но до публикации его в «Журнале министерства народного просвещения». Это уваровский доклад «О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством народного просвещения», представленный императору 19 ноября 1833 года. В нем будущий министр повторял ряд положений, высказанных им в марте 1832 года, а кроме того заявлял: «Дабы Трон и Церковь оставались в их могуществе, должно поддерживать и чувство Народности, их связующее. Вопрос о Народности не имеет того единства, какое представляет вопрос о Самодержавии; но тот и другой проистекают из одного источника и совокупляются на каждой странице Истории Русского народа» [14, с. 71].

После всех этих суждений остается ощущение недосказанности, неразрешенной вполне проблемы определения понятия. Это не могли не заметить исследователи: в одном и том же 1989 году несколько по-разному констатировали ситуацию Н.И. Казаков и Н.И. Цимбаев. Последний указывал: «В действительности вовсе не идея народности, хотя бы и в консервативном ее варианте, одушевляла Уварова.

“Народность” здесь была вынужденной уступкой “духу времени”, данью, которую Уваров платил немецкой философии (принцип триады был характерен для Канта, Фихте, Гегеля), европейскому романтизму (с его интересом к истории отдельных народов в ее неповторимости, пиететом к исторически сложившемуся национальному характеру, идеализацией прошлого)» [15, с. 30]. Казаков же отметил: «…понятие “народность”, входившее в формулу С.С. Уварова, не было им раскрыто, поэтому каждому предоставлялась возможность толковать его по-своему. И действительно, русская мысль в 30–40-х годах XIX века сосредоточилась на разгадке этого теоретического “сфинкса”» [16, с. 27–28].

Обосновывая этот тезис, Казаков показал, что провозглашение Уваровым лозунга «народности» послужило своего рода сигналом для его интерпретаций, развернутых на страницах русской печати в последующее десятилетие(1). Именно в этом ракурсе рассматривал Казаков публичные речи и статьи целого ряда профессоров и преподавателей (то есть сотрудников Министерства народного просвещения): П.А. Плетнева, В.С. Межевича, А.П. Аристова, Ф.П. Морошкина, Д.А. Карпова, И.И. Давыдова, В.С. Смирнова, Н.А. Иванова, которые произнесли или напечатали их в 1833–1843 годах(2) [16, с. 14–23].

1 Не случайно и К.А. Богданов отметил: «Уваровская формула призвана не назвать, а создать нечто; она не описывает, а призывает к действию, причем перформативный характер уваровской формулы особенно нагляден применительно к “народности”» [3, с. 138]. В этом же русле рассуждает и Т. Симосато, полагая, что «Уваров определил “православие” и “самодержавие” как статичные начала, опирающиеся на прошлое, а “народность”, напротив, в его понимании выступала динамическим началом, направленным в будущее» [17, с. 91].
2 Этот ряд можно было бы продолжить. В частности – публикациями М.П. Погодина «Взгляд на российскую историю» (Ученые записки Императорского Московского университета. 1833. Ч. 1. № 1. С. 3–22); Н.И. Надеждина «Европеизм и народность, в отношении к русской словесности» (Телескоп. 1836. № 1. С. 5–60; № 2, С. 203–264); С.П. Шевырева «Взгляд русского на образование Европы» (Москвитянин. 1841. № 1. С. 219–296).

Анализ, проделанный автором этой замечательной статьи, показал, что «современники гр. Уварова не воспринимали термин “народность” так, как впоследствии понял его А.Н. Пыпин, то есть как социальное понятие или как синоним крепостного права», а связывали с ним именно «характерные черты русского национального самосознания» [16, с. 23].

Примером тому приведем процитированные историком слова Межевича, заявившего, что народность – «основное начало жизни народа, из которого проистекают, в котором сосредотачиваются все условия его деятельности – умственной, нравственной, политической <…>. Всякий народ имеет свой определенный путь, в жизни своей проявляет свою особенную идею; эта идея есть душа народа, итак, сознание этой души, сознание этой идеи – вот что составляет народность!

Следовательно – народность есть идея нации» [18, с. 272–273]. Характерно, что, обращаясь к сфере культуры, Межевич полагал: «…народность требует, чтобы родная идея облечена была в родную форму, чтобы в произведении веял дух родной жизни» [18, с. 283]. При этом он считал, что «у нас еще не настало время полной народности в искусстве; у нас эта потребность не пробудилась самобытным образом» [18, с. 303]». Однако уже в 1835 году (когда была произнесена эта речь) Межевич был уверен: «Пушкин есть полный представитель нашей народности!» [18, с. 298].

Министр народного просвещения и в 1839 году, повторив в «Обозрении истекшего пятилетия» свою триаду, не попытался добавить к ее пониманию ничего нового [19, с. 8]. И даже в 1843 году, уже после продолжительной кампании в прессе, Уваров представил весьма ограниченные разъяснения «народности». Причем, отметим, сделал это не публично, а в конфиденциальном докладе Николаю I.

Повторив почти дословно выражения, уже однажды обращенные к императору в 1832 году («народность не заставляет идти назад или останавливаться; она не требует неподвижности в идеях» и др.), министр подчеркивал, что народность – это национальное начало «не менее важное, не менее сильное», чем православие и самодержавие; что «народность» и «самодержавие» «проистекают из одного источника и связуются на каждой странице Русского Царства» [20, с. 347–348]. Как видим, спустя десять лет в представлении Уварова «История народа» уступила место «Истории Царства» и, вероятно, не случайно.

Хотя Николай I на этом отчете министра оставил вполне благосклонную резолюцию
«Читал с удовольствием», по сути, этот документ стал финальным в попытках Уварова разъяснить содержание выдвинутой им триады. После 1839 года министр не только ни- когда не выступил с ее объяснением или обоснованием, но даже ни разу не проронил ее в печати. Более того, после 1843 года тема «Православия. Самодержавия. Народности» исчезает из выступлений журналистики, что отмечают и современные историки.

Так, О.А. Иванов сначала полагал, что количество публикаций, связанных с толкованием «доктрины Уварова», в «Журнале Министерства народного просвещения» «резко сократилось» и «пропаганда идеологии была фактически свернута» с конца 1830-х годов [21, с. 55–56], затем он же датировал этот процесс началом 1840-х годов [22, с. 182]. В обоих случаях историк объяснял это тем, что министр посчитал свою задачу выполненной. Констатируя ту же картину, Т.Н. Жуковская объясняет ее иначе: «В начале 1840-х гг. дискуссии в духе “народности” начинают явно приглушаться, поскольку в них все меньшим авторитетом пользуется официальная сторона» [23, с. 201].

Однако, по нашему мнению, главную причину тому следует искать в обострении борьбы с деятельностью и идеями министра народного просвещения, которая развернулась в придворных кругах на рубеже 1830–1840-х годов. Скрытое противостояние Уварову так называемой немецкой партии нарастало и в сфере периодической печати, и в подковерных интригах [см. 24].
Едва ли не в заключительном акте этой борьбы, по словам самого министра, «борьбы жаркой и почти беспрерывной» [25, с. 493], проигрывая и вынужденно отступая с прежних позиций, министр в последний раз произнес свою триаду уже не публично, а в докладе императору 8 мая 1847 года.

И вслед за тем едва ли не в последний же раз обратился к рассуждениям о народности в конфиденциальном циркуляре попечителям учебных округов. Поводом для этого стала открытая III отделением деятельность Кирилло-Мефодиевского братства, имевшего целью создание всеславянской федерации со столицей в Киеве.

Характерно, что в этом докладе министр не пытался пояснить или раскрыть свою
«тройственную формулу». Вероятно, он был уверен, что император и так его прекрасно понимает (Уваров лишь называл триаду средством и орудием «возбуждения духа отеческого»). Главная задача автора доклада заключалась в том, чтобы реабилитировать в глазах Николая I существование «славянского вопроса» и свою прежнюю симпатию к славянам. Для этого он предлагал провести «резкую черту между славянством, столь истинно русским, что и не следовало бы называть его славянством, и между безумными покушениями горсти заблудших, скрывающих под личиною славянства побуждения, ему и чуждые, и неприязненные» [25, с. 494].

Причин для симпатии и братской любви к другим славянским народом Уваров уже не видел. Ведь еще с рубежа 1830–1840-х годов «немецкая партия» неуклонно работала над компрометацией в глазах Николая I представлений о славянском единстве и запугивала его мифом о «панславизме» [26, с. 47, 68–69; 27, с. 240–244]. И именно в ходе этой планомерной деятельности в 1842 году Белинский впервые употребил как презрительную кличку слово «славянофилы» [28, с. 31–32]. Теперь оно закрепилось в языке настолько, что и министр использовал это новое слово, обращаясь к императору, когда пытался оправдать перед ним «восторженных, добродушных московских славянофилов».

В конфиденциальном циркуляре 27 мая 1847 года, подготовленном с санкции Николая I, Уваров повторил свои суждения, изложенные в недавнем докладе (но не саму тройственную формулу!), и пять раз употребил слово «народность». Хотя и в данном случае он не дал четкого определения понятию, стоящему за этим термином, его представления выглядели более внятными, чем когда-либо прежде.

По мысли Уварова, «народность», или «начало народное» – источник народного просвещения, культуры. Каждый народ имеет свою «личность» и свое предназначение. Он «развивает в жизни человечества особую мысль Провидения» [29, с. 498–499]. Поэтому министр убеждал: «…мы должны следовать за своими судьбами, свыше нам указанными, и в своем родном начале, в своей личности народной, в своей вере, преданности к престолу, в языке, словесности, в истории, в своих законах, нравах и обычаях мы обязаны утвердить живительное начало русского ума, русских доблестей, русского чувства. Вот искомое начало народное, и не славяно-русское, а чисто русское, непоколебимое в своем основании, собственно наша народность» [29, с. 499].

Различие министерских циркуляров 1833 и 1847 годов и в лексике, и в широте подхода несомненно, так же, как и несходство выражений последнего циркуляра и рассуждений Уварова о народности, предпринятых в 1832–1833 годах. Теперь Уваров через размышления о специфике личности народа и через выстроенный им ассоциативный ряд объяснял, что за «начало» он имел в виду.

Почему же у министра народного просвещения не нашлось подобных слов прежде, хотя бы в 1843 году? Что же теперь заставило его измениться? Что произошло во второй половине 1840-х годов?
Подсказкой к этому служат слова западника В.П. Боткина, который как раз в мае 1847 года писал П.В. Анненкову: «…славянофилы выговорили одно истинное слово: народность, национальность. В этом их великая заслуга; <…> они первые указали на необходимость национального развития» [30, с. 271]. Сознание русского общества постепенно преобразовывалось, и если допустить, что первоначальный импульс этому скрытому от глаз процессу сообщил министр народного просвещения, то энергию и глубину придали ему именно славянофилы. И уже Уваров в своем циркуляре 1847 года отчасти следовал славянофилам.

II
В предыдущее пятилетие и Хомяков, и другие славянофилы занимались разработкой собственной, выходящей за пределы уваровской концепции народности. В толкованиях славянофилов народность выступает и как предмет познания (в изучении народного быта, фольклора и т.д.), и как форма сознания (система образов, особенность в восприятии мира). При этом славянофилы подчеркивали, что народность русская неразрывно соединена с православной верой. Хомяков же обращался к народности не только как литературному критерию, но и как критерию искусства в целом. Именно с этих позиций он рассматривал в середине 1840-х годов произведения Н.В. Гоголя и М.И. Глинки, а позднее – живопись А.А. Иванова.

В 1845 году в статье «Мнение иностранцев о России» Хомяков утверждал: «Общество, так же как человек, сознает себя не по логическим путям. Его сознание есть самая его жизнь; оно лежит в единстве обычаев, в тождестве нравственных или умственных побуждений, в живом и беспрерывном размене мысли, во всем том беспрестанном волнении, которым зиждутся народ и его внутренняя история. Оно принадлежит только личности на- рода, как внутреннее, жизненное сознание человека принадлежит только собственной его личности» [31, с. 96–97]. Отметим: уже здесь возникает тема «личности народа», вскоре подхваченная министром народного просвещения. Но посмотрим далее…

В следующем, 1846 году в статье «Мнение русских об иностранцах» Хомяков разъяснял: «…закон развития общественного лежит в его первоначальных зародышах, а закон развития умственного – в вере народной, т.е. в высшей норме его духовных понятий» [32, с. 134]. В том же году Хомяков создает новую статью «О возможности русской художественной школы», в которой заявляет: «Художник не творит собственною своею силою: духовная сила народа творит в художнике» [33, с. 137–138]. И в продолжение этой мысли он указывает: «Всякое народное просвещение определяется народной личностью, т.е. живой сущностию народной мысли; более же всего определяется она тою верою, которая в нем является пределом его разумения» [33, с. 141].

В этой статье, как, впрочем, и в других своих публицистических выступлениях, Хомяков употребляет выражения: «вера» и «верование», «личность народа» и «народная личность»,
«народная жизнь» и «дух народный», «народное начало» и «самобытное начало». И в циркуляре Уварова использованы те же самые выражения. Только вместо «самобытное начало» – «самобытность». Да, можно возразить, что слово «вера», встречающееся в циркуляре 1847 года пять раз, выражение вполне тривиальное для такого документа.

Однако в 1832–1833 годах, как отметил А.Л. Зорин, указывая на «конфессиональный индифферентизм» Уварова, для того был более привычен термин «религия», потому он и вместо «православие» употреблял «на- родная» или «национальная религия» (réligion nationale) [11, с. 86; 34, с. 360–362]. И уже в этой смене лексической парадигмы чувствуется влияние Хомякова, который, противопоставляя понятия «вера» и «религия», сознательно избегал употреблять последнее.

Добавим к тому, что статья Хомякова была опубликована в «Московском литературном и ученом сборнике на 1847 г.», который вышел в свет во второй декаде марта 1847 года [35, с. 78], иными словами – за два месяца до циркуляра Уварова.

Однако откуда же прежде, еще в 1830-х годах, Уваров почерпнул свои первоначальные представления о «народности»? Пожалуй, самая популярная версия на этот счет была высказана в 1996 году А.Л. Зориным, вслед за Г.Г. Шпетом, объясняющим появление «уваровской триады» сильным влиянием на ее создателя идей немецких мыслителей. В первую очередь таких, как Ф. Шлегель, Х. Луден и И.Г. Фихте [36, с. 245–246; 37].

Разумеется, вовсе отрицать воздействие идей немецкого романтизма на человека, сформировавшегося в лоне европейской культуры, слушавшего лекции в Геттингенском университете, читавшего Х. Лудена, И.Г. Фихте, переписывавшегося с Ф. Шлегелем, было бы нелепо. Однако не стоит впадать и в другую крайность, считая это влияние исключительным, абсолютизируя его.

Правомерно ли важнейшие сентенции Уварова-министра объяснять в первую очередь заимствованием чужих идей? С той же степенью уверенности можно было бы рассуждать о влиянии идей немецких романтиков на ранних славянофилов. Однако это не значит, что А.С. Хомяков, И.В. Киреевский и прочие так и остались их учениками и не создали собственных оригинальных концепций.

Если же говорить об окружении будущего министра, в котором протекал обмен мнений и которое способствовало формированию его идей, особенно накануне рождения
«уваровской триады», надо обратиться к имени, названному в этой связи П.И. Бартеневым еще в 1868 году.

Известный издатель «Русского архива», комментируя воспоминания Д.Н. Свербеева, заявил, что «великий символ», то есть лозунг «Православие. Самодержавие. Народность», утвердился в сознании Уварова «едва ли не вследствие бесед с А.С. Хомяковым» [38, стлб. 989]. В том, что касается Алексея Степановича, Бартенев был довольно информирован. Сам он в 1860 году рассказывал о Хомякове: «В последние одиннадцать лет я имел счастье часто видаться с ним; один год жил в его доме и, по моей страсти к преданиям нашей старины, нередко расспрашивал его о прошлом» [39, с. 452].

Тем не менее какие основания были у Бартенева для сделанного им заявления? Попытаемся разобраться…

Даже если историк преувеличил влияние Хомякова на Уварова, несомненно то, что до рубежа 1830–1840-х годов министр народного просвещения возлагал на него большие надежды и заботился о его репутации в глазах императора. Так, в сентябре 1839 года, представляя Николаю I еще неопубликованное стихотворение Хомякова «Киев», Уваров рекомендовал автора таким образом: «Известный наш поэт Хомяков, который, как кажется, мог бы один идти по стопам Пушкина, если б постоянно занимался своим искусством». Говоря о стихотворении «Орел», министр, обращаясь к монарху, подчеркнул: «…в котором Хомяков воспевал соединение всех славянских племен под хоругвь России» [40, с. 159](1). Позже, в январе 1841 года, представляя императору первый номер журнала «Москвитянин», Уваров также обратил его внимание на стихи Хомякова [42, с. 22–23].

Что же объединяло министра и поэта, которого тогда еще не величали ни славянофилом, ни философом?

Уваров являлся давним знакомым семьи Хомяковых. Бартенев указывал, что Сергей Семенович, который был на восемнадцать лет старше славянофила, «знал Хомякова с его детства» [43, с. 160]. Вероятнее всего они познакомились в имении Холм, Бельского уезда Смоленской губернии. Оно принадлежало генерал-майору Ф.С. Уварову (1787– 1845) – младшему брату будущего министра. Там после выхода в отставку в 1827 году он поселился, там навещал его Сергей Семенович и там же после кончины они оба были похоронены.

Имение Хомяковых находилось в соседнем Сычёвском уезде. Смоленский помещик В.И. Лыкошин вспоминал, что «замечательный по уму и начитанности старик Степ. Алексеевич Хомяков, отец известного литератора» бывал у Ф.С. Уварова, ведь тот «получал все иностранные журналы и литературные новости, которыми охотно делился с соседями» [44, с. 60].

В опубликованных письмах самого А.С. Хомякова наиболее раннее упоминание о Ф.С. Уварове относится к маю 1822 года, то есть когда автору едва исполнилось восемнадцать лет и он только начинал воинскую службу [45, с. 2]. Наконец, дочь Хомякова Мария Алексеевна в своих воспоминаниях назвала Ф.С. Уварова среди военных, с которыми был дружен ее отец уже в зрелые годы [46, с. 194](2).

1 Обратим внимание: мечту о грядущем славянском единстве министр отметил как достоинство и ждал похожего отношения от Николая I. Очевидно, в то время власть еще терпимо относилась к подобным заявлениям. Но уже в январе 1841 года Уваров не решился доложить императору прошение о публикации стихотворения «Киев», где звучала надежда на воссоединение с Россией жителей Галича и Волыни [см. 41, с. 181–182].
2 Отметим и другие обстоятельства: Ф.С. Уваров и московский дворянин Александр Григорьевич Хомяков 2-й были сослуживцами по Екатеринославскому кирасирскому полку, и в Бородинском сражении поручик Хомяков дважды заменял подполковника Уварова: сначала в качестве командира эскадрона, а после его ранения в качестве командира полка. К сожалению, у нас нет сведений, кем именно приходился этот А.Г. Хомяков Алексею Степановичу. Наконец, внучка А.С. Хомякова Елизавета Николаевна (?–1959) вышла замуж за внука Сергея Семеновича, графа Игоря Алексеевича Уварова (1869–1934).

В весьма скупых сведениях о молодости А.С. Хомякова упоминание об С.С. Уварове появляется именно в тот момент, когда решается судьба будущей «уваровской триады». Оказывается, являясь еще только товарищем министра, осенью 1832 года Уваров разрабатывал планы выпуска нового ведомственного издания (где и будет представлен его лозунг!). Тогда-то он пригласил Хомякова «к себе в секретари не для письмоводства, а для того, чтобы издавать Журнал от Министерства просвещения» – так рассказывал отец молодого философа С.А. Хомяков в письме жене, добавляя: «и что он может отлучаться, когда захочет» [47, с. 222, см. также с. 211].

В итоге ни чиновником, ни редактором журнала Хомяков не стал (о вероятных причинах этого см. [41, с. 180–181]). Тем не менее факт приглашения его на службу к Уварову важен как косвенное подтверждение слов Бартенева о том, что основоположник славянофильства был довольно близок к автору формулы «Православие. Самодержавие. Народность». Другое важное свидетельство находится у того же издателя «Русского архива»: публикуя в 1863 году стихотворение Хомякова, которому он дал собственное заглавие «Разговор с С.С. Уваровым», Бартенев, имея в виду министра, заметил: «Может быть, разговор с Хомяковым навел его на мысль или утвердил его намерение – расширить круг деятельности Археографической комиссии, и основать в Русских университетах кафедры Славянских наречий» [48, стлб. 304].

Когда же происходил этот разговор (или разговоры) с Уваровым? Сам Бартенев связывал их плотное общение со временем инспекции, предпринятой товарищем министра народного просвещения в университете и других учреждениях Московского учебного округа [48, стлб. 304]. Поездка Уварова в первопрестольную началась в августе, а закончилась 4 ноября 1832 года [12, с. 763].

Именно в это же время он пригласил было Хомякова себе в секретари-редакторы. Однако к разговору об истоках «уваровской триады» куда важнее общение ее создателя и Хомякова, которое протекало на полгода ранее. Ведь в феврале – апреле 1832 года поэт жил в Петербурге, так как хлопотал в цензуре о разрешении его трагедии «Димитрий Самозванец». И в итоге получил право на ее издание (но не на постановку) 20 апреля [49, с. 671–672], за день до вступления Уварова в должность товарища министра.

Итак, в феврале – марте 1832 года, как раз перед тем, как Уваров составил свое первое письмо к императору, содержащее формулу «Православие. Самодержавие. Народность», когда он особенно нуждался в идеях (или как минимум в обсуждении и апробации идей), которые легли бы в основание таких важных для него рассуждений, он встречается с Хомяковым. И тот, вероятно, делился с будущим министром своими представлениями об основаниях и путях формирования национальной идеологии. И будущий министр мог воспользоваться ими и уж наверняка оценил близость позиций и глубину мысли своего собеседника.

III
Однако в таком случае возникает вопрос: а имел ли сам Хомяков представления о «народности» в начале 1830-х годов?

И по сей день не вполне ясно, как и в каких обстоятельствах возникли и развились у него понятия о «народности». Это не удивительно, так как и весь процесс генезиса мировоззрения Хомякова поддается анализу чрезвычайно трудно. Не случайно же протоиерей Георгий Флоровский писал: «Создается впечатление, что Хомяков “родился”, а не “стал”» [50, с. 267]. Тем не менее постараемся отметить некоторые вехи в ранней биографии этого мыслителя и поэта, свидетельствующие о весьма раннем усвоении им идеи народности.

Чтобы оценить специфику образования, полученного юным Хомяковым, надо учитывать расстановку сил в литературно-общественной борьбе того времени. Традиционное противостояние Москвы и Санкт-Петербурга усиливалось тогда соперничеством двух литературных кругов. После Отечественной войны 1812 года сторонники самобытности, «шишковисты», концентрировались на берегах Невы, а ориентированные на европейские культурные приоритеты «карамзинисты» имели центром Москву.

Как раз в это время, в 1815 году, Хомякова и его брата родители привезли из Москвы в Петербург и пригласили к ним учителем словесности А.А. Жандра, тогда начинающего литератора из круга А.А. Шаховского, П.А. Катенина и А.С. Грибоедова, которые были близки – кто больше, а кто меньше – шишковистской «Беседе любителей русского слова».

Когда же семья возвратилась в Москву, одним из домашних педагогов Хомякова стал профессор университета А.Ф. Мерзляков, который еще лет за пятнадцать до того проявил стойкий интерес к вопросам национального своеобразия и народности [см.: 51; 52]. Мерзляков начиная со своей деятельности в 1801–1803 годах в Дружеском литературном обществе активно занимался проблемой народности.

Среди ее аспектов, которые он развивал, можно назвать вопрос об изображении народа в литературе, решаемый, в частности, в переводах из античных авторов через образ идеализируемого народа; изучение фольклора, обрядов и обычаев, являющихся источниками эстетического и этического начал; стремление к созданию на основе народной словесности самобытной национальной культуры; попытку выражения в литературе национального характера.

Хотя у Мерзлякова были еще несколько примитивные, элементарные, представления о народности, но они формировали ту почву, из которой через двадцать – тридцать лет прорастут иные, более ясные и глубокие идеи.

Стоит подчеркнуть: в редактируемых Мерзляковым «Трудах Общества любителей российской словесности», в XIX томе, одновременно с его «Письмом из Сибири» 1821 года, где звучали размышления о народности(1), появилась первая публикация юного Хомякова. Это отрывок из выполненного им в пятнадцать лет перевода «О нравах и положении Германии» Тацита и вводная заметка к нему. Опубликованный отрывок насыщен этнографическими наблюдениями, а в заметке Хомяков подчеркивал, что речь Тацитовых персонажей соответствует тем национальным типам, которые они представляют [54, с. 30–31].

Отмеченные у Мерзлякова аспекты народности получили развитие в дальнейшем творчестве Хомякова. Его первые известные работы, где если не звучит сам термин «народность», то раскрываются те или иные аспекты этой темы, – заметка 1838 года «О собирании народных песен и стихов» и известная статья «О старом и новом» рубежа 1838– 1839 годов. А затем уже проблема народности постоянно развивается начиная со статьи 1842 года «О сельских условиях».

Что же было до того, именно в начале 1830-х годов? Если не ответ на этот вопрос, то хотя бы подсказку содержит «Московская сцена», опубликованная в декабре 1832 года в надеждинской газете «Молва». В 2002 году автор этих строк, основываясь на ряде аргументов, предложил атрибутировать ее авторство Хомякову [55, с. 345–348](2). Эта публикация представляет собой полилог, посвященный постановке оперы А.Н. Верстовского «Вадим».

1 Авторство «Письма из Сибири» указано Р.Н. Клейменовой [см. 53, с. 73].
2 Попутно отметим, что атрибуция Хомякову другой статьи под названием «Нынешняя Италия», рассмотренной в этой же работе [55, с. 340–345], основывалась на цитате из письма его отца, некорректно приведенной в книге Н.П. Барсукова. После знакомства с автографом письма мы должны признать автором статьи Н.А. Полевого.

В центре внимания – спор о народности этой оперы (и точно также спустя пятнадцать лет подобный спор станет главной темой в другом полилоге Хомякова «Разговор в Подмосковной»). Хотя, оговоримся, само выражение «народность» здесь не звучит (а автор не столько одобряет «Вадима» за проявленную в нем народность, сколько опровергает аргументы его слабых критиков и смеется над их непоследовательностью). Еще отметим: главный герой «сцены» – «защитник русской самобытности» [56, с. 398] – вероятно, alter ego автора, также как и персонаж «Разговора в Подмосковной».

Итак, в двадцать восемь лет Хомяков уже имел репутацию поборника самобытности, а также опыт ее публичного обсуждения и осмысления. Однако он еще не представил на этот счет точных законченных формулировок. Как, впрочем, и Уваров в рассмотренных документах 1832–1833 годов.

 

IV
Что же было с Хомяковым и его суждениями о народности далее?

После 1841 года неизвестно ни одного случая, чтобы Уваров пытался представить императору его произведения. Славянофилы все более и более заявляли о себе и о своих идеях, но ни они, ни Уваров уже не демонстрировали близости взглядов. Более того, с 1845 года (со времени недолгого совместного руководства журналом «Москвитянин») славянофилы часто дистанцировались и от протежируемого министром М.П. Погодина.

Так, в мае 1848 года Хомяков писал о последнем Ю.Ф. Самарину: «Смотреть на него, как на союзника, нельзя; он на это слишком бесхарактерен, но пользоваться им для пользы общей должно, когда он случайно стремится к добру» [45, с. 271]. Хомяков не стремился попасть и не попал под покровительство Уварова. И столкновений «немецкой партией» с поборниками «официальной народности»(1) он сторонился едва ли не более, чем иные славянофилы.

1 В статье «С.С. Уваров и журнальная борьба 1830–1840-х гг.» мы вслед за Н.И. Казаковым и други- ми исследователями полагаем, что «теория официальной народности» как целостная государственная идеология – миф, рожденный и растиражированный А.Н. Пыпиным и либеральными учеными XIX века. Однако термин «официальная народность» остается приемлем для определения комплекса идей, представленных Уваровым и реализуемых в его деятельности.

Как уже было отмечено, в это же время, то есть в 1840-х, а затем и в 1850-х годах, Хомяков и его друзья-славянофилы разработали собственную, выходящую за пределы уваровской концепцию народности. Еще в статье «О возможности русской художественной школы» в 1847 году Хомяков впервые заявил о народности как самобытной, присущей конкретному народу форме сознания в науке. В 1850-х годах он и другие славянофилы еще более энергично продолжили осмысление этого аспекта. Поначалу их заявления вызвали упорные возражения.

В 1856 году, когда славянофилы, приступая к изданию журнала «Русская беседа», провозгласили, что задача издания «посильно содействовать к развитию русского воззрения на науки и искусства» [57, с. 255], московские и петербургские западники тут же вступили с ними в дискуссию. В итоге спор о народности науки стал самой яркой и шум- ной полемикой года. Из славянофилов в нем участвовали Ю.Ф. Самарин, К.С. Аксаков, Н.П. Гиляров-Платонов.

Так, Самарин в ответ на возражения газеты «Московские ведомости» о том, что «науки и искусства допускают лишь одно воззрение, просвещенное, следовательно, общечеловеческое» [58, с. 106], разъяснял, что под понятием «народность» подразумевается не только предмет изучения, но и «свойство постигающей мысли», своеобразие воззрения на мир, которое способно проявиться и проявляется в развитии наук, «занимающихся человеком, а не природою» [59, с. 200, 202].

Подключился к этой дискуссии и Хомяков. В полилоге «Разговор в Подмосковной» в уста одного из персонажей он вложил мысль своих оппонентов: «Народность есть ограничение общечеловеческого, а только общечеловеческое и дорого. Чем менее оно во мне ограничено, тем лучше» [60, с. 263]. На это другой персонаж, Тульнев, alter ego автора, возражал: «Конечно. Народное начало является только как первый воспитатель ума личного, и вопрос должен быть поставлен следующим образом: народность служит ли пособием или делается помехою личности при восприятии общечеловеческого?». И сам же он отвечал на это: «Все истины науки, за исключением дважды два четыре (горение есть соединение сгораемого с кислородом и тому подобное) передаются нам от других людей в формах, образах, выражениях, определенных теми народностями, к которым эти люди принадлежат, и, следовательно, каждая народность отражается в нас. Точно то же и с нашей народностью» [60, с. 266–267].

Развитие своей народности, собственного самобытного сознания отнюдь не является обеднением или ограничением, разъяснял Хомяков. Отсутствие своей народности, по его мысли, заменяется «не общечеловеческим началом, а многонародностью Вавилонскою, и человек, не добившись невозможной чести быть чело- веком безусловно, делается только иностранцем вообще, не только в отношении к своему народу, но и ко всякому другому и даже к самому себе» [60, с. 268].

Продолжая эти рассуждения, Хомяков заговорил о возможности (с оговоркою «отчасти») народности, то есть национального воззрения в точных науках, будь то физика или химия, примерами чего он привел теорию волн швейцарца Л. Эйлера и теорию атомов англичанина Д. Дальтона [60, с. 270]. На подобные утверждения не решался никто даже из его друзей-славянофилов. Только позже, в 1869 году, развернутые рассуждения о возможностях и особенностях русской национальной науки предложил Н.Я. Данилевский [61, с. 154–188].

Тем не менее последующие эпохи представили подтверждения идей Хомякова и Данилевского. Приведем только два примера. Евразиец П.Н. Савицкий в 1926–1927 годах отметил проявление особой русской национальной традиции в развитии географии (включая почвоведение и лесоводство), и наоборот – почти совершенную заимствованность политической экономии [62, с. 248–250; 63, с. 272–274].

И, наконец, современные историки науки, американец Л. Грэхэм и француз Ж.-М. Кантор, показали роль национального сознания в сфере точных наук. В своей книге «Имена бесконечности» они рассказали, как русские математики Д.Ф. Егоров и Н.Н. Лузин, опираясь на опыт имяславия (то есть развившегося именно в России мистико-богословского учения), открыли дескриптивную теорию множеств [64].

Однако вернемся в 1856 год, когда Хомяков в работе «Разговор в Подмосковной» утверждал: «Служение народности есть в высшей степени служение делу общечеловеческому», и в то же время «чем более человек становится слугою человеческой истины, тем дороже ему его народ» [60, с. 275]. Иными словам, в отличие от многих современников, он не противопоставлял народное и общечеловеческое, а, напротив, декларировал их антиномическую связь.

В 1859 году Хомяков заявил от имени издаваемого славянофилами журнала: «„Русской беседе“ дорога всякая народность» [65, с. 158]. И еще ранее в своей газете «Молва» восклицал К.С. Аксаков: «Да, нужно признать всякую народность: из совокупностей их слагается общечеловеческий хор. <…> пусть свободно и ярко цветут все народности в человеческом мире: только они дают действительность и энергию общему труду народов» [66, с. 275–276].

Таким образом, Хомяков и славянофилы предвосхитили идеи Ф.М. Достоевского, высказанные в его знаменитой Пушкинской речи (впрочем, известно, что тот много и со вниманием читал Хомякова). Напомним, что в этой речи, говоря о пушкинской «всемирной отзывчивости», то есть о способности постигнуть и уметь выразить чувства и переживания других народов, Достоевский представил «народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящуюся уже в настоящем». А «сила духа русской народности», по его словам, заключается в «стремлении ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности».

Подытоживая свои мысли, Достоевский провозгласил, что стать вполне русским – значит «стать братом всех людей, всечеловеком» [67, с. 147]. Очевидно, что такое стремление к всемирному, всечеловеческому единству было сродни хомяковской соборности [см. 75, 76].

Вслед за Хомяковым Достоевский указал на неразрывную связь народности и питающих ее религиозных чувств. «Отрицающий народность отрицает и веру, – подчеркивал он в одном из писем в декабре 1880 года. – Именно у нас это так, ибо у нас вся народность основана на христианстве» [68, с. 236].

IV
Впрочем, не стоит думать, что в самом кругу славянофилов не возникало споров вокруг народности. Еще в 1847 году И.В. Киреевский отмечал, что «понятие о народности» среди его московских друзей «совершенно различно»: «Тот разумеет под этим словом один так называемый простой народ; другой – ту идею народной особенности, которая выражается в нашей истории; третий – те следы церковного устройства, которые остались в жизни и обычаях нашего народа и пр.» [69, с. 63](1).

1 В этой связи примечательно замечание Н.П. Колюпанова, сделанное в 1892 году: «Всего труд- нее изложить учение славянофилов о народности, так как понятие о народности принадлежит к числу самых неопределенных и неустойчивых» [70, с. 183].

И уже после смерти Киреевского, на рубеже новой эпохи, славянофилы, убежденные сторонники самодержавия, православные и апологеты народности, тем не менее спорили между собой об отношении к составляющим триады.

Если в 1856 году в объявлении о коллективном славянофильском журнале «Русская беседа» было сказано: «Народность русская неразрывно соединена с Православною Верою» [57, с. 255], то И.С. Аксаков в связи с этим объяснял в письме Н.С. Соханской: «Слово православие, после знаменитой казенной формулы: “Православие, самодержавие и народность”, – до такой степени слилось в понятиях публики с официальностью, с представлением целого ряда “смиренных архиереев и кавалеров”, торжественных молебнов, освящающих всякую мерзость и подлость, с холопской услужливостью Церкви Самодержавной власти, и проч. и проч., что может быть употребляемо (слово Православие) с величайшею осторожностью, и с оговорками» [71, с. 58].

Сам же И.С. Аксаков, объявляя о своей газете «Парус», в 1858 году заявил: «Наше знамя – Русская народность» [72, с. 147]. На это А.И. Кошелев отвечал ему: «Без православия наша народность – дрянь. С православием наша народность имеет мировое значение» [70, с. 251].

Уже после кончины Хомякова на протяжении более двух десятилетий славянофилы в публичных выступлениях не высказывали своего отношения к уваровской формуле. Когда же последний из них, И.С. Аксаков, в 1884 году все же заговорил о триаде, то именно в том духе, что уваровское выражение «надолго скомпрометировало в русском общественном мнении» заключающуюся в нем истину, а по поводу ее третьего элемента заметил: «Система имела притязание на “народность” и “народностью” себя оправдывала. Ею должен был прикрашиваться фасад государственного здания, с немецкого образца снятый.

О более глубоком раскрытии этого понятия, о том, что под народностью разумеется все содержание народного духа, как выразившееся внешним образом в истории, быту и жизни народа, так и опознаваемое в его художественном творчестве, в его верованиях, чаяниях и стремлениях, – о том, что это содержание народного духа имеет полное право на свободное развитие и на господствующее положение в том государстве, которое этим духом созиждено и им только и держится, – обо всем этом, конечно, никто из официальных и официозных ревнителей народности в ту пору даже и толковать не осмеливался» [73, с. 361–362].

Таким образом, если уместно говорить о влиянии Хомякова, некогда оказанном на Уварова, надо признать, что хомяковские идеи (пусть еще не вполне развитые) в интерпретации министра многое потеряли, сузились и превратились в «официальную народность». Тем не менее в 1870-х годах начались первые попытки еще более «сузить» уваровскую «народность», рассматривать ее преимущественно или даже исключительно в политическом ракурсе (отголосок этого мы видим и в словах И.С. Аксакова, ведь внимание его привлекли не столько представления Уварова, сколько «система», практика государственного управления, «реакция в лице императора Николая» [73, с. 361]).

Такая традиция была заложена А.Н. Пыпиным и поддержана несколькими поколениями ученых и журналистов. Иные из них приписывали министру ими же созданные идеологические интерпретации в духе: «народность» означает крепостное право. Подобная логика сродни методам III от- деления, сумевшего убедить Николая I, что И.В. Киреевский в журнале «Европеец» под словом «просвещение» подразумевал свободу, выражение «деятельность разума» использовал для обозначения революции, а под «искусно отысканной серединой» понимал конституцию [74, с. 73]. Однако эта традиция не иссякла и по сей день.

Бадалян Дмитрий Александрович, кандидат исторических наук,

старший научный сотрудник сектора книговедения

отдела редких книг Российской национальной библиотеки

Литература

1. Аксаков И.С. Письмо к издателю «Русского архива». По поводу статьи Э. Мамонова: «Славянофилы» // Аксаков К.С., Аксаков И.С. Избранные труды / сост., авт. вступ. ст. и коммент. А.А. Ширинянц и др. М. : РОССПЭН, 2010. С. 580–596.
2. Азадовский М.К. История русской фольклористики. М. : Институт русской цивилизации, 2014. 1045 с.
3. Богданов К.А. О крокодилах в России : очерки из истории заимствований и экзотизмов. М. : Новое литературное обозрение, 2006. 348 с.
4. Остафьевский архив князей Вяземских / идея, сост., предисл. С. Москаленко. Т. 1: Переписка князя П.А. Вяземского с А.И. Тургеневым. 1812–1819. Репринт. изд. М. : Век, 1994. 677 с.
5. Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика /
сост., подгот. текстов, вступ. ст. и коммент. Л.В. Дерюгиной. М. : Искусство, 1984. 463 с.
6. Вяземский П.А. Разбор «Второго разговора», напечатанного в 7 № «Вестника Европы» // Дамский журнал. 1824. Ч. 6. № 8. С. 63–82.
7. Бадалян Д.А. Понятие «народность» в русской культуре XIX века // Исторические понятия и политические идеи в России XVI – XX века : Сб. научных работ : Серия «Источник. Историк. История». СПб. : Изд-во Европейского ун-та ; Алетейя, 2006. Вып. 5. С. 108–122.
8. Белинский В.Г. Литературные мечтания (Элегия в прозе) / В.Г. Белинский // Полн. собр. соч. :
в 13 т. Т. 1: Статьи и рецензии; Художественные произведения: Дмитрий Калинин; Русская быль: 1829–1835 / подг. текста и коммент. В.С. Спиридонова. М. : Изд-во Академии наук СССР, 1953. С. 20–104.
9. [Уваров С.С.] (Марта 21) Циркулярное предложение г. Управляющего Министерством народного просвещения… // Журнал Министерства народного просвещения. 1834. № 1. С. XLIX–L.
10. [Введение] // Журнал Министерства народного просвещения. 1834. № 1. С. III–VII.
11. Зорин А.Л. Идеология «Православия-Самодержавия- Народности» : опыт реконструкции (Неизвестный автограф меморандума С.С. Уварова Николаю I) // Новое литературное обозрение. 1997. № 26. С. 71–104.

12. Шилов Д.Н. Государственные деятели Российской империи : Главы высш. и центр. учреждений, 1802– 1917 : Биобиблиогр. справочник. СПб. : Дмитрий Буланин, 2002. 936 c.
13. Уваров С.С. Отчет по обозрению Московского университета (4 декабря 1832 г.) / С.С. Уваров // Избранные труды / сост., авт. вступ. ст. и коммент. В.С. Парсамов, С.В. Удалов ; пер. В.С. Парсамова. М. : РОССПЭН, 2010. С. 294–313.
14. Шевченко М.М. Доклады министра народного просвещения С.С. Уварова императору Николаю I // Река времен : Книга истории и культуры. М. : Эллис Лак ; Т-во «Река времен», 1995. Кн. 1. С. 67–78.
15. Цимбаев Н.И. «Под бременем познанья и сомненья…» (Идейные искания 1830-х годов) // Русское общество 30-х годов XIX в. : Люди и идеи (Мемуары современников). М. : Изд-во МГУ, 1989. С. 5–47.
16. Казаков Н.И. Об одной идеологической формуле николаевской эпохи // Контекст-1989 : Литературно- теоретические исследования / отв. А.В. Михайлов. М. : Наука, 1989. С. 5–41.
17. Симосато Т. Переосмысление концепции
«народность» : С.С. Уваров как консервативный мыслитель // Мысль : журнал Петербургского философского общества. 2016. № 20. С. 87–97.
18. [Межевич В.С.] О народности в жизни и в поэзии : Речь, произнесенная Московского дворянского института старшим учителем Василием Межевичем // Ученые записки Императорского Московского ун-та. 1836. Ч. 11, № 7. С. 94–146; № 8. С. 272–308.
19. [Уваров С.С.] Обозрение истекшего пятилетия // Журнал Министерства народного просвещения. 1839. Ч. XXI. Отд. I. С. 1–36.
20. Уваров С.С. Десятилетие Министерства народного просвещения. 1833–1843 / С.С. Уваров // Избранные труды / сост., авт. вступ. ст. и коммент. В.С. Парсамов, С.В. Удалов ; пер. В.С. Парсамова. М. : РОССПЭН, 2010. С. 346–455.
21. Иванов О.А. Пропаганда идеологии охранительства в официальном издании Министерства народного просвещения в 30-е годы XIX века // Общественная жизнь Центрального Черноземья России в XVII – начале XX века : Сб. научных трудов / отв. ред. М.Д. Карпачев. Воронеж : Изд-во Воронежского гос. ун-та, 2002. С. 45–57.
22. Иванов О.А. «Журнал Министерства народного просвещения» // Русский консерватизм середины XVIII – начала ХХ века : энциклопедия / отв. ред. В.В. Шелохаев, сост. А.Ю. Минаков и др. М. : РОССПЭН, 2010. С. 180–183.
23. Жуковская Т.Н. С.С. Уваров и Кирилло-Мефодиевское общество, или кризис «официальной народности» // Отечественная история и историческая мысль в России XIX–XX веков : Сб. статей к 75-летию Алексея Николаевича Цамутали / отв. ред. Р.Ш. Ганелин. СПб.: Нестор-История, 2006. С. 196–207.
24. Бадалян Д.А. С.С. Уваров и журнальная борьба 1830–1840-х годов // Тетради по консерватизму. 2018. № 1.
25. Уваров С.С. Доклад императору Николаю I о славянстве / С.С. Уваров // Избранные труды / сост., авт. вступ. ст. и коммент. В.С. Парсамов, С.В. Удалов; пер. В.С. Парсамова. М. : РОССПЭН, 2010. С. 489–496.
26. Волков В.К. К вопросу о происхождении терминов «пангерманизм» и «панславизм» // Славяно- германские культурные связи и отношения / отв. ред. В.Д. Королюк. М. : Наука, 1969. С. 25–69.
27. Мырикова А.В., Ширинянц А.А. Русофобский миф «панславизма» // Актуальные проблемы
современного россиеведения : Сб. научных статей /под. общ. ред. М.А. Маслина, П.Е. Бойко; сост. А.В. Воробьев. М. : Кубанское отделение РФО, Издатель Воробьев А.В., 2007. С. 240–244.
28. Цимбаев Н.И. Славянофильство : Из истории русской общественной мысли XIX века. М. : Государственная публичная историческая библиотека России, 2013. 447 с.
29. Уваров С.С. Циркулярное предложение попечителю Московского учебного округа / С.С. Уваров // Избранные труды / сост., авт. вступ. ст. и коммент. В.С. Парсамов, С.В. Удалов; пер. В.С. Парсамова. М. : РОССПЭН, 2010. С. 497–501.
30. Боткин В.П. Литературная критика. Публицистика. Письма / сост., подг. текста, вступ. ст. и примеч. Б.Ф. Егорова. М. : Сов. Россия, 1984. 320 с.
31. Хомяков А.С. Мнение иностранцев о России /А.С. Хомяков // О старом и новом : Статьи и очерки / сост., вступ. ст. и коммент. Б.Ф. Егорова. М. : Современник, 1988. С. 82–103.

32.Хомяков А.С. Мнение русских об иностранцах /А.С. Хомяков // О старом и новом : Статьи и очерки / сост., вступ. ст. и коммент. Б.Ф. Егорова. М. : Современник, 1988. С. 103–135.
33. Хомяков А.С. О возможности русской художественной школы / А.С. Хомяков // О старом и новом : Статьи и очерки / сост., вступ. ст. и коммент. Б.Ф. Егорова. М. : Современник, 1988.С. 135–159.
34. Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… : Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М. : Новое литературное обозрение, 2004. 414 с.
35. Пирожкова Т.Ф. Славянофильская журналистика. М. : Изд-во Моск. ун-та, 1997. 220 с.
36. Шпет Г.Г. Очерк развития русской философии /Г.Г. Шпет // Сочинения. М. : Правда. 1989. С. 11–342.
37. Зорин А.Л. Идеология «Православия- Самодержавия-Народности» и ее немецкие источники // В раздумьях о России (XIX в.) / отв. ред., сост. и авт. вступ. ст. Е.Л. Рудницкая. М. : Археогр. центр, 1996. С. 105–128.
38. П.Б. [Бартенев П.И.] Примечания // Свербеев Д.Н. Воспоминания о Петре Яковлевиче Чаадаеве // Русский архив. 1868. № 6. Стлб. 989.
39. Бартенев П.И. Воспоминания об А.С. Хомякове //Хомяков А.С. Дар песнопенья; О старом и новом; Церковь одна; Труженик; Современники о А.С. Хомякове. Борец за Святую Русь / изд. подг.
Б.Н. Романов. М. : Русскiй мiръ, 2007. С. 452–459.
40. Барсуков Н.П. Заметка об А.С. Хомякове // Русский архив. 1885. № 9. С. 158–159.
41. Бадалян Д.А. А.С. Хомяков, С.С. Уваров и журнальная борьба 1830–1840-х годов // Острова любви БорФеда : Сб. в честь 90-летия Бориса Федоровича Егорова / ред.-сост. А.П. Дмитриев и П.С. Глушаков ; под общ. ред. Е.П. Щегловой. СПб. : Росток, 2016. C. 178–188.
42. Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб. : Типогр. М.М. Стасюлевича, 1892. Кн. 6. 402 с.
43. П.Б. [Бартенев П.И.]. Послесловие // Заметка об А.С. Хомякове // Русский архив. 1885. № 9. С. 159–160.
44. Пиксанов Н.К. Грибоедов : Исследования и характеристики. Л. : Изд-во писателей в Ленинграде, 1934. 334 с.
45. Хомяков А.С. Полн. собр. соч. М. : Университетская типография, 1900. Т. 8: Письма. 544 с.
46. Хомякова М.А. Воспоминания об А.С. <Хомякове> / публ. и коммент. Е.Е. Давыдовой // Хомяковский сборник / отв. ред. Н.В. Серебренников. Томск : Водолей, 1998. Т. 1. С. 173–204.
47. Мазур Н.Н. К ранней биографии А.С. Хомякова (1810–1820) // Лотмановский сборник. М. : О. Г. И ; Изд-во РГГУ, 1997. [Т.] 2. С. 195–223.
48. П.Б. [Бартенев П.И.] Неизданные стихи А.С. Хомякова // Русский архив. 1863. № 4. Стлб. 303–304.
49. Основные даты жизни и деятельности А.С. Хомякова / сост. В.А. Кошелев // Хомяков А.С.
Стихотворения / сост., вступ. ст. и коммент. В.А. Кошелева. М. : Прогресс-Плеяда, 2005. 701 с. С. 669–677.
50. Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Минск : Изд-во Белорусского Экзархата, 2006. 607 с.
51. Косякова С.А. А.Ф. Мерзляков – исследователь литературы и поэт : автореферат дис канд.
филолог. наук. Тамбов : Тамбов. гос ун-т, 1995. 20 c.
52. Косякова С.А. Поэтика жанра «русской песни» в лирике А.Ф. Мерзлякова // Социально-экономические явления и процессы. 2012. [№] 4 (38). С. 142–146.
53. Систематическая роспись изданий Общества любителей российской словесности при Московском университете, 1811–1930 / авт.-сост. Р.Н. Клеймёнова; под ред. Т.Г. Анохиной. М. : Изд-во МГУ, 1981. 87 с.

54. [Хомяков А.С.] Тацит // Труды Общества любителей российской словесности. 1821. Ч. XIX. С. 29–32.
55. Бадалян Д.А. Два неизвестных произведения ранней публицистики А.С. Хомякова // Мир романтизма. Вып. 6 (30) : Материалы международной научной конференции «Мир романтизма» (Х Гуляевских чтений). Тверь, 12–15 сентября 2002 г. Тверь : Твер. гос. ун-т, 2002. С. 340–348.
56. N.N. [Хомяков А.С.?] Московская сцена // Молва. 1832. 13 декабря. № 100. С. 398–400.
57. Объявление к № 27-му «Московских ведомостей» 1856 года : Об издании нового журнала в 1856 году под названием «Русская беседа» / публ. и коммент. А.П. Дмитриева // «Русская беседа» : история славянофильского журнала : Исследования. Материалы. Постатейная роспись / под ред.
Б.Ф. Егорова и др. СПб. : Изд.-во «Пушкинский дом», 2011. C. 255–257.
58. Литературные и другие новости // Московские ведомости. 1856. 3 марта. № 27. С. 106.
59. Самарин Ю.Ф. Два слова о народности в науке / Ю.Ф. Самарин // Собр. соч. : в 5 т. Т. 1: Литература и история / сост., подгот. текста, коммент. А.Н. Николюкина и Т.Ф. Прокопова. СПб. : Росток, 2013. С. 200–209.
60. Хомяков А.С. Разговор в Подмосковной /А.С. Хомяков // О старом и новом : Статьи и очерки / сост., вступ. ст. и коммент. Б.Ф. Егорова. М. : Современник, 1988. С. 252–277.
61. Данилевский Н.Я. Россия и Европа : Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому / сост., авт. вступ. ст. и коммент. А.В. Репников, М.А. Емельянов- Лукьянчиков. М. : РОССПЭН, 2010. 663 с.
62. Савицкий П.Н. К вопросу об экономической доктрине евразийства (В порядке обсуждения) / П.Н. Савицкий // Избранное / сост., авт. вступ. ст. Е.Л. Петренко; авт. коммент. М.И. Иванов и др. М. : РОССПЭН, 2010. С. 243–262.
63. Савицкий П.Н. Географический обзор России- Евразии / П.Н. Савицкий // Избранное / сост., авт. вступ. ст. Е.Л. Петренко; авт. коммент. М.И. Иванов и др. М. : РОССПЭН, 2010. С. 263–278.
64. Грэхэм Л.Р., Кантор Ж.-М. Имена бесконечности :правдивая история о религиозном мистицизме и математическом творчестве / пер. с англ. А.Ю. Вязьмина под ред. Б.В. Останина. СПб. : Изд- во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2011. 230 с. (Первое изд.: Graham, Loren R., and Kantor, Jean-Michel. Naming Infinity. A True Story of Religious Mysticism and Mathematical Creativity. Cambridge, MA, and London : The Belknap Press of Harvard University Press, 2009. 239 p.)
65. [Хомяков А.С.] От редакции. По поводу предыдущей статьи // Русская беседа. 1859. Кн. II (XIV). Отд. V. С. 158–164.
66. Аксаков К.С. Передовые статьи газеты «Молва» // Аксаков К.С., Аксаков И.С. Избранные труды / сост., авт. вступ. ст. и коммент. А.А. Ширинянц и др. М. : РОССПЭН, 2010. С. 259–302.
67. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. : в 30 т. Л. : Наука, Ленинградское отд-е, 1984. Т. 26: Дневник писателя, 1877, сентябрь – декабрь –1880, август /
тексты подгот. и примеч. сост. А.В. Архипова и др.; ред. Н.Ф. Буданова и др. 518 с.
68. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. : в 30 т. Л. : Наука, Ленинградское отд-е, 1988. Т. 30: Письма, 1878–1881 / тексты подгот. и примеч. сост. А.В. Архипова и др.; ред. Н.Ф. Буданова и др. Кн. 1. 455 с.
69. Киреевский И.В. Московским друзьям // Киреевский И.В., Киреевский П.В. Полн. собр. соч. : в 4 т. Т. 1: Философские и историко- публицистические работы / сост., примеч. и коммент. А.Ф. Малышевского. Калуга : Издательский педагогический центр «Гриф», 2006. C. 61–65.
70. Колюпанов Н.П. Биография Александра Ивановича Кошелева. М. : Типогр.-литогр. т-ва И.Н. Кушнерев и К°, 1892. Т. 2: Возврат к общественной и литературной деятельности (1832–1856). 601 с.
71. Семья Аксаковых и Н.С. Соханская (Кохановская) : Переписка (1858–1884) / сост., вступ. ст., подгот. текста и коммент. О.Л. Фетисенко. СПб. : Изд-во «Пушкинский Дом», 2018. 600 с.
72. Аксаков И.С. Об издании в 1859 г. газеты «Парус» / И.С. Аксаков // Наше знамя – русская народность / коммент. С.В. Лебедева. М. : Институт русской цивилизации, 2008. С. 145–149.
73. Аксаков И.С. Что значит: выйти нашему правительству на исторический народный путь? / И.С. Аксаков // Отчего так нелегко живется в России? / сост., вступ. ст. В.Н. Грекова ; подгот. текста, примеч. В.Н. Грекова, Н.А. Смирновой. М. : РОССПЭН, 2002. С. 358–368.
74. Лемке М.К. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. : По подлинным делам Третьего Отделения Собственной Его Императорского Вели- чества канцелярии. 3-е изд. М. : ЛЕНАНД, 2014. 640 c.
75. Бадалян Д.А. А.С. Хомяков и Ф.М. Достоевский: К истории развития «идеи народности» в русской культуре XIX в. // Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 2: История, языкознание, литературоведение. 1999. Вып. 4 (№ 23). С. 108–111.
76. Бадалян Д.А. «Прототипы» идей Пушкинской речи Ф.М. Достоевского в произведениях А.С. Хомякова, И.В. Киреевского и И.С. Аксакова // Россия и мир: вчера, сегодня, завтра : Научные труды МГИ им. Е.Р. Дашковой. М. : МГИ, 2003. С. 363–371.