По окончании Отечественной войны 1812 года и зарубежных походов русской армии 1813–1814 годов Александр I взял курс на создание «общехристианского», или «евангельского» государства, идеологической основой которого был экуменический вариант христианства и протестантский мистицизм. Западническая ориентация императора подталкивала его к принятию того надконфессионального варианта христианства, который был бы «выше» и православия, и католичества и протестантизма. Общехристианское содержание должно было возобладать над догматическими различиями.

На принятие подобного курса повлияла общая идейная атмосфера на Западе во второй половине царствования Александра I. Резко усилились реставрационные настроения, ядром которых являлось христианство, интерпретированное исключительно в консервативном и антиреволюционном духе. Ф. фон Баадер заявлял: «…для действительного искоренения революции, необходимо поднять дух истинного христианства и оживить им все общество и государство. <…>

Истинная теократия должна заступить место демократии. Элемент языческий должен быть устранен из жизни общественной. На основах евангельского учения должно быть создано новое народное право» [1, с. 473–474]. Подобные идеи вполне совпадали с намерением императора Александра I пересоздать всю политическую систему на основе христианской этики, изжить национальный эгоизм, источник войн и разорения, и применить к политике мораль Евангелия.

В Священном союзе, который был внешнеполитической проекцией «общехристианского» государства, он «вполне искренне видел <…> орудие всеобщего и полного обновления, своего рода символ завершения апокалиптической схватки Добра со Злом, которая должна предшествовать последним временам, предваряющим наступление Царства Божия» [2, с. 84].

Подобного рода установки вскоре отразились на одной из наиболее тонких и чувствительных сфер государственной и общественной жизни – политике в области образования и науки.
24 октября 1817 года Министерство народного просвещения было преобразовано в Министерство духовных дел и народного просвещения [3, с. 84].

Эта реформа была обусловлена желанием соединить светское европейское образование с традициями западноевропейского мистицизма и масонства и одновременно православного просвещения. В записке, обосновывающей создание объединенного министерства, говорилось, что «разрушительный дух последнего столетия распространил вредную мысль о непримиримой вражде, долженствующей существовать между религией и наукой. За сию пагубную мечту Европа заплатила реками крови и слез». В ней также содержался призыв «освятить науки духом религии и вместе вооружить религию всеми пособиями наук» [3, с. 70–71].

Вновь образованное министерство состояло из двух департаментов: духовных дел и народного просвещения. Во главе первого находился А.И. Тургенев, второго – один из главных представителей мистицизма того времени В.М. Попов, секретарь Библейского общества. А.И. Тургенев, занимавший также пост секретаря комитета Библейского общества, был одним из образованнейших людей своего времени, являлся членом знаменитого литературного общества «Арзамас». В.П. Попов был одним из самых активных участников мистического общества «пророчицы» Е.Ф. Татариновой-Буксгевден.

После создания Министерства духовных дел и народного просвещения (в литературе его иногда для краткости называли «сугубым», то есть двойным, объединенным) изменения в консервативном духе произошли прежде всего в области просвещения, науки и цензуры. На практике их осуществляли такие деятели министерства, как министр А.Н. Голицын, А.С. Стурдза, М.Л. Магницкий, Д.П. Рунич.

Руководящим органом «сугубого» министерства стало Главное правление училищ, где, по словам историка науки В.В. Григорьева, заседали «ретрограды-честолюбцы», составившие кружок «властолюбивых мистиков» [4, с. 33–34]. При Главном правлении училищ был учрежден Ученый комитет, состоящий из нескольких членов. Повседневная работа Главного правления училищ должна была заключаться в выполнение программы, записанной в предварительных правилах народного просвещения: «в открытии или преобразовании университетов, в учреждении многочисленных средних и низших училищ, во введении новых начал в народное образование, согласно с требованиями времени» [5, с. 28].

Однако на практике Главное правление училищ, по словам либерального историка М.И. Сухомлинова, стало насаждать в подведомственных учреждениях «начала веры и монархизма, торжество Откровения и покорности властям над порывами разума и воли, представленных самим себе и неподчиненных никакому авторитету» [5, с. 159–160].

В 1819 году было предписано учредить специальные кафедры «богопознания и христианского учения» во всех российских университетах. Посещение лекций по богословию было обязательным в течение трех лет обучения [3, с. 47–48].

Образцами для подражания были выбраны католические учреждения и система религиозного воспитания, принятые во Франции и в Австрии [5, с. 161]. В этих государствах в 1820-х годах религия и монархизм были провозглашены началами народного воспитания, «при выборе преподавателей предписано руководствоваться их религиозностью <…> Ревнители католичества, предлагая советы по устройству высших учебных заведений в России, восхваляли безбрачие профессоров, затворничество студентов, требовали уничтожения вредных книг» [5, с. 190].

Главной фигурой, осуществляющей реформу в области народного просвещения, стал Александр Николаевич Голицын (1773–1844) [6–8]. Это был деятель с консервативной репутацией, однако вариант консерватизма, который он отстаивал, существенно отличался от магистрального направления русского консерватизма, в основе которого лежали прежде всего православные ценности и патриотизм, что в дальнейшем привело к острому конфликту между Голицыным и православными консерваторами.

Голицын принадлежал к княжескому роду XVI века литовского происхождения и был прямым потомком князя Б.А. Голицына, воспитателя Петра I. Он родился в бедной дворянской семье, но благодаря знакомству матери Голицына с камер-фрейлиной Екатерины II М.С. Перекусихиной был представлен императрице и воспитывался за ее счет в Пажеском корпусе.

Определяющую роль в его судьбе сыграло то обстоятельство, что он стал другом детства и юности великих князей Константина Павловича и Александра Павловича (впоследствии императора Александра I), что предопределило всю его дальнейшую карьеру. В 1794 году Голицын был назначен в придворный штат великого князя Александра Павловича камер-юнкером, затем в 1797 году – действительным камергером императорского двора. 21 октября 1803 года он был назначен обер-прокурором Синода и статс-секретарем с правом личного доклада императору Александру I, поскольку император желал видеть на этом посту лично преданного ему человека [9].

После назначения обер-прокурором Голицын, ранее слывший «веселым эротоманом», «вольтерьянцем» и «эпикурейцем», впервые в жизни прочитал Новый Завет и изменил прежний образ жизни: стал уклоняться от посещения театров, пытаться соблюдать посты, постоянно причащаться, читать Библию, литературу религиозного содержания, встречаться и беседовать с авторитетными представителями различных конфессий, периодически испытывать «мистические восторги» и т.д.

Хорошо знавший его А.С. Стурдза вспоминал: «Несмотря на жалкие недостатки светского образования, на скудость познаний и прежнюю крайне-рассеянную жизнь, Голицын, по какому-то чувству приличия, остепенился, принялся за труд, бросил кощунство и переменил все наружные приемы» [10, с. 268].

Кроме того, Голицын обзавелся собственной домовой церковью, в которой стояло «подобие гроба», которое было приставлено «к подножию огромного деревянного креста; на гробе положена плащаница, принадлежащая церкви, на этой плащанице укладены различных видов кресты, подаренные в разное время и от разных людей князю. В этой комнате нет лампады, но пред гробом вместо люстры сделано из пунцового стекла изображение человеческого сердца, и в этом-то сердце теплится неугасимый огонь <…> В этой уединенной каморке маливался [молился – А.М.] вместе с князем и блаженной памяти император Александр» [11, с. 370–371].

Взгляды Голицына сформировались под влиянием модной тогда западноевропейской мистической литературы (И.-Г. Юнг-Штиллинг, К. фон Эккартсгаузен и пр.). Он индифферентно относился к различию догматов христианских конфессий, считая их равноценными, и стремился к воплощению идеала западноевропейских мистиков: соединению всех вероисповеданий в лоне «универсального христианства» ради водворения Царства Божия на земле.

Голицын мог считать себя православным, одновременно молитвенно общаясь и ведя благочестивые беседы и переписку с архимандритом Фотием (Спасским) и иеромонахом (впоследствии митрополитом Московским) Филаретом (Дроздовым), а также с баронессой Крюденер, английскими методистами и квакерами, иезуитами, гернгутерами, Е.Ф. Татариновой, русскими скопцами, «духоносцами», порвавшими с католичеством проповедниками Линдлем и Госснером, сомнительными визионерами и ясновидцами и пр.

Представляется, что наиболее точно существо взглядов Голицына выразил хорошо знавший его Д.П. Рунич: «Окруженный православными монахами, священниками и епископами и английскими, лютеранскими или протестантскими методистами, проникнутый духом библейских и иных иностранных христианских обществ, министр духовных дел и народного просвещения простодушно считал возможным помирить все эти несогласия и подчинить вместе с тем философию религии» [12, с. 379].

В практической своей деятельности Голицын, однако, был по-своему последователен и логичен. Он предпринял меры к усилению власти обер-прокурора, для того чтобы активно влиять на решение дел в Синоде. При Голицыне резко усилилось влияние светской власти на дела церкви, был установлен строгий контроль за деятельностью синодальных чиновников и секретарей провинциальных духовных консисторий, установлен новый порядок делопроизводства, проводилась борьба с пьянством среди духовенства.

С учреждением в июне 1810 года Главного управления духовных дел инославных исповеданий (римско-католического, униатского, армянского, евангелически-лютеранского, реформатского, магометанского и иудейского), которое было выделено из состава Министерства юстиции, Голицын стал его начальником, оставшись в должности обер-прокурора Синода. Помимо этого Голицын с 1810 года являлся членом Государственного совета, а с 1812- го – еще и сенатором.

В 1812 году именно он стал одним из тех мистиков, кто увлек Александра I чтением Нового Завета, а затем Библии, повлияв тем самым на формирование религиозных взглядов императора, проделавшего, подобно Голицыну, сложную духовную эволюцию от деизма к «универсальному христианству».

В 1812 году после ходатайства английского пастора Д. Петерсона об открытии в России Библейского общества Голицын организовал и возглавил Петербургское Библейское общество, в котором было исключительно сильно влияние протестантов, мистиков западноевропейского толка, сектантов и масонов. При этом Голицын всемерно поощрял перевод и издание книг мистического содержания, порой содержащих откровенно антиправославные взгляды, и широкое их распространение через структуры Библейского общества.

Одновременно Голицын запрещал произведения ревнителей православия, опровергавших положения мистиков, и даже принимал против них репрессивные меры. В 1819 году Голицын был назначен главноначальником над почтовым департаментом, что позволяло ему беспрепятственно и оперативно распространять по всей России произведения западноевропейских мистиков и выполнять важную в глазах императора функцию – перлюстрацию частных писем.

Следует отметить, что Голицын был прежде всего исполнителем воли императора и крупным государственным сановником. Идейными вдохновителями консервативного курса в области образования, цензуры и конфессиональных отношений были другие лица.

Так, большой вклад в разработку идеологической доктрины «сугубого» министерства внес Александр Скарлатович Стурдза (1791–1854), чиновник Министерства иностранных дел, дипломат, советник Александра I по вопросам внешней и внутренней политики, религиозный философ и публицист [13, 14]. В.А. Жуковский называл Стурдзу «нашим Платоном христианским» [15, с. 53], а современные историки определяет его роль в 1811–1819 годах как «не просто официального публициста, а личного рупора императора» [16, с. 275].

Это очень высокие оценки как интеллектуальных, так и политических возможностей Стурдзы. Род Стурдза являлся одним из самых влиятельных в Молдавском княжестве. Вскоре после рождения сына Александра семья эмигрировала в Россию. Александр Скарлатович получил домашнее образование, овладев несколькими языками, изучая богословие, философию и историю. Высшее образование он получил, слушая лекции в германских университетах.

С помощью связей его сестры Роксандры Стурдзе удалось проникнуть в большой свет. Роксандра же к 1811 году стала не только любимой фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны, но и конфиденткой государя [17, с. 137]. В то время А.С. Стурдза примкнул к сторонникам «архаиста» и одного из столпов нарождавшегося русского консерватизма А.С. Шишкова и являлся членом литературного общества «Беседа любителей русского слова», объединившего в своих рядах консервативных интеллектуалов.

По словам тонкого историка той эпохи А.Н. Шебунина, «многое из идейного обихода этой литературно-политической организации навсегда вошло в его мировоззрение <…> православие, и народность, и интерес к церковно-славянскому языку, и глубокая антире-волюционность – это что от Беседы получил Стурдза» [18, л. 3–4]. Подобно Шишкову, Стурдза определял связь языка с морально-политическим развитием народа, подчеркивая в то же время «разрушительные» свойства «чудовищных неологизмов», созданных эпохой Французской революции 1789 года.

В 1809 году Стурдза заступил на дипломатическую службу, в 1813 году был пожалован в звание камер-юнкера, а в 1815 году стал статс-секретарем по иностранным делам. Его сестра Роксандра через императрицу Елизавету Алексеевну добилась от Александра I, чтобы тот включил Стурдзу в состав делегации, отправляющейся на Венский конгресс.

Стурдза в зрелые годы решительно отрекался от западноевропейского мистицизма и Библейского общества, настаивая на cвоей приверженности православию и возлагая ответственность за насаждение мистицизма в России на князя А.Н. Голицына [10, с. 272]. Однако ряд данных свидетельствует о том, что он не избежал достаточно близкого знакомства с мистиками. Так, сближение Александра с баронессой В. Крюденер произошло через Роксандру Стурдзу. Но ничего не надо преувеличивать.

В литературе имеется «фантастическая история» [1, с. 327] о якобы имевшем место заговоре мистиков и хилиастов, ставившем «целью подчинить русского императора влиянию “верующих”, сделать его главою “Нового Израиля” и воспользоваться им для конечного осуществления своих фантастических целей» [1, с. 325], причем Роксандра якобы завербовала своего брата Александра в этот кружок и он сделался «одним из интимнейших друзей Юнга-Штиллинга» [1, с. 326].

Здесь правдой является только то, что Стурдза через Роксандру был знаком с И.-Г. Юнгом-Штиллингом. Ни в каких мифических «совещаниях магов» он участия не принимал. Вся жизнь Стурдзы и его духовная эволюция свидетельствуют о его приверженности православию. Если и было у него увлечение мистицизмом, то кратковременное, и оно не оказало на его взгляды сколько-нибудь существенного влияния. Представляется справедливым мнение В.С. Парсамова: «Мистицизм молодого Стурдзы был всего лишь данью тогдашней придворной моде и в первую очередь следствием влияния на него сестры Роксандры, допущенной в наиболее интимный круг мистиков, окружавших Александра I в 1810-е гг.» [13, с. 11–12].

В 1815 году Стурдза на Венском конгрессе выступил в роли переводчика. В сентябре 1815 года именно он редактировал акт Священного союза. Стурдза в принципе не мог внести в проект каких-либо новых мыслей и «ограничился лишь поправкою некоторых выражений и редактированием проекта» [1, с. 623]. Но в целях пропаганды идей Священного союза он написал на французском языке трактат «Размышления об учении и духе православной церкви».

Этот труд Стурдзы «Государь принял <…> благосклонно» [19, с. 14]. Трактат Стурдзы стал первым «за продолжительное время современной апологией православия, написанной светским лицом» [20, с. 525]. Стурдза полагал, что православие может сочетаться с идеей Священного союза из-за необходимости объединить силы всех христиан для борьбы с «неверием рационализма». Он возлагал надежды на то, что Священный союз приведет к духовному возрождению Европы и стремился к тому, чтобы идеология такого союза учитывала национальные русские особенности, в частности, специфику православной религии.

Большая часть книги Стурдзы была посвящена «обоснованию того тезиса, что именно православие осталось верным основам христианства, заложенным в первые века его существования, между тем как на Западе исказился дух христианского учения» [13, с. 104]. Заявляя, что «независимость народов, свобода духа, успехи просвещения – совместимы с истинной религией», то есть с православием, Стурдза советует заняться пропагандой православия в разъедаемой религиозными распрями Германии» [18, л. 12]. Европе необходимо полное духовно-политическое обновление, которое и призван осуществить Священный союз [21, с. 146].

«Платоном христианским» В.А. Жуковский назвал Стурдзу именно после прочтения этой книги. Сам Стурдза в своих позднейших воспоминаниях о Н.М. Карамзине утверждал, что его книга «заслужила внимание и одобрение Николая Михайловича, хотя многое выходило в ней из круга тогдашних мыслей и убеждений его» [22, с. 149].

Взгляды Стурдзы в основном сложились к 1816 году. Он был противником идеологии Просвещения, будучи убежден в том, что как «просвещенный абсолютизм», так и либерализм одинаково опасны для традиционно-монархического миропорядка, одинаково посягают на исторически сформировавшийся, Богом сотворенный миропорядок.

Стурдза, как и все консерваторы, усматривал в религии и национальном характере главные опоры общества. Религия являлась для него главным источником нравственности и существенным аспектом национальной культуры. Понимая неизбежность перемен, Стурдза тем не менее был категорическим противником революционных ломок. Общественным идеалом для него выступала самодержавная монархия, освященная Православной церковью, со строгой сословной иерархией, цензурой, охраняющей начала религии и нравственности.

После завершения Венского конгресса и подписания акта Священного союза Стурдза возвратился в Россию, где в начале января 1816 года продолжил свою деятельность в Министерстве народного просвещения. Послужной список Стурдзы начиная с 1816 года оказался богат событиями: он находился в должности члена Совета Императорского человеколюбивого общества, в 1818 году участвовал в совещаниях и деятельности Главного правления училищ, лично «пересмотрел немалое число учебных книг», составил первый проект устава Нежинской гимназии, редактировал устав Московского университетского Благородного пансиона.

Кроме того, он разработал проект цензурного устава, «внушающий много указаний и правил новых, признанных полезными», и план «Классического сочинения для преподавания естественного права со всеми потребностями» [23, л. 2].

В эти годы большое влияние на активизацию деятельности консерваторов в области образования и цензуры оказали нарастающие революционные события в Германии: студенческие волнения в германских университетах и террористические акты против неугодных либералам деятелей. На совещании министров германских государств в Карлсбаде был принят целый ряд мер против университетских прав и свобод: ограничена автономия университетов, запрещены любые тайные общества в них, резко усилен надзор уполномоченных правительством чиновников над профессурой и студенчеством.

Если по донесению этих чиновников профессор обвинялся в неблагонадежности, то он подлежал немедленному увольнению, причем никакое из германских государств не должно было предоставлять ему кафедры; исключенных студентов запрещалось принимать в другие университеты, и т.д. Одновременно с этим вводилась цензура для всех периодических изданий. Инициатором всех мероприятий был К. Меттерних [24, с. 476]. Консервативный поворот в Германии сказался и на политике в области просвещения и цензуры в России.

В 1818 году Стурдза, считавшийся знатоком германского вопроса, принял участие в карлсбадском совещании, на котором обсуждался университетский вопрос, вызванный студенческими беспорядками в университетах Пруссии, а затем – в качестве эксперта по германскому вопросу – на Аахенском конгрессе Священного союза. Александр I дал Стурдзе поручение составить особую записку для участников конгресса, в которой давалась оценка событиям сложившейся предреволюционной ситуации в Германии. Негласным консультантом Стурдзы во время его работы над запиской был Ф. фон Баадер [13, с. 163].

Записка Аахенскому конгрессу первоначально была напечатана только для членов конгресса в количестве пятидесяти экземпляров, ее должны были раздать в обстановке строгой секретности, но против воли конгресса и самого Стурдзы она в конце 1818 года попала в «Таймс», а оттуда была перепечатана немецкими газетами. В этой записке Стурдза утверждал, что политическая ситуация в Германии была порождена немецкими традициями высшей школы. Он подвергал критике автономию университетов, универсализм знаний, рационализм. Для него университеты были рассадниками революционного духа и атеизма.

Большинство положений «Записки» Стурдзы были одобрены кабинетами Австрии и Пруссии. Иначе отнеслись к ней немецкие радикалы и либералы. Они не могли примириться с тем, что «иностранец вмешивается во внутреннее устройство Германии и является истолкователем ее нужд перед лицом европейского конгресса» [5, с. 183–184].

В итоге инициатива Стурдзы невольно спровоцировала террористические акты против правительственных чиновников со стороны немецких студентов. Наиболее громким делом такого рода было убийство в марте 1819 года студентом К. Зандом писателя А. Коцебу, которого либеральное общественное мнение подозревало в «шпионаже» в пользу России и который публично защищал идеи записки Стурдзы.

Сам Стурдза был вызван в апреле 1819 года на дуэль двумя немецкими студентами, но отказался от участия в ней. Перенеся серьезную операцию на глазах, в апреле 1819 года он покинул Германию, возвратился в Россию и уединился в семейном имении Устье.

По приглашению министра духовных дел и народного просвещения, князя А.Н. Голицына, Стурдза с февраля 1818 года принял участие в совещаниях и деятельности Главного правления училищ. Он был также избран членом Ученого комитета, и в этом звании занимался составлением инструкций, проектов в области народного просвещения, а также пересмотром учебных книг [25, с. 196].

В итоге Стурдза получил статус ключевой фигуры в Главном правлении училищ при Министерстве духовных дел и народного просвещения, активно выступая в пользу распространения религиозного образования. «Наставление для руководства Ученого комитета, учрежденного при Главном правлении училищ», составленное Стурдзой 5 августа 1818 года, стало документом, который идеологически направлял всю работу Министерства духовных дел и народного просвещения. Главное правление училищ решило «утвердить инструкцию во всей ее силе, и правила, в ней заключающиеся, предоставить к точному исполнению» [5, с. 194].

В Наставлении главная цель определялась как достижение «спасительного согласия между верою, ведением и властию: или другими выражениями, между Христианским благочестием, просвещением умов, и существованием гражданским» [26, с. 187–188]. Причем, что особенно важно подчеркнуть, сам Стурдза говорил не об универсальном христианстве, а именно и только о Православии.

Ученый комитет рекомендует лишь православные книги: «Точную и буквальную сообразность преподаваемого православному юношеству с Никейско-Цареградским символом веры, во всем, что касается Божества и Святой Соборной и Апостольской нашей церкви <…> Православное учение о всех заповедях Божиих и правилах церковных, без всякого произвольного истолкования, не обретаемого в утвержденных Церковию книгах, сколь бы впрочем сии толкования или применения ни были благовидны» [26, с. 196–197].

Инструкция предполагала существенные ограничения в преподавании философии и естественного права: «допускать в преподавании токмо те книги о нравственной Философии и умозрительном Законодательстве, <…> кои не противоречат практическому христианству. <…> Теории о Естественном Праве, основанные на ложном понятии о некоем первобытном состоянии человека, в котором он уподобляется животным, также надлежит отвергнуть. <…> Ложные учения о происхождении верховной власти не от Бога, а от условия между людьми, подлежат тому же отвержению» [26, с. 199].

Следует особо отметить то обстоятельство, что наставление было одобрено архимандритом Филаретом (Дроздовым), одним из самых выдающихся православных богословов XIX века (канонизирован в 1994 году), о чем впоследствии вспоминал Стурдза: «…когда князь Голицын возложил на меня составить руководство ученому комитету для рассмотрения и введения учебных книг по всем отраслям науки, – я, написав свой проект, тотчас отправился в лавру, явился в келью Филарета и вместе с ним читал мое предначертание.

Он показался мне чрезвычайно довольным…» [27, с. 4]. Знакомство Стурдзы с Филаретом произошло в 1816 году, с тех пор они заседали вместе в Императорском человеколюбивом обществе и Главном правлении училищ. Особенно сблизил их разбор рукописи книги Стурдзы «Размышления об учении и духе православной церкви» [27, с. 4]. Одобрение Филарета не могло быть случайностью. Раздел Наставления «О духовных книгах» свидетельствует о том, что Стурдза предлагал положить в основу религиозного образования исключительно православное учение [28, с. 186].

Еще одной важной фигурой консервативного лагеря стал в этот период Михаил Леонтьевич Магницкий (1778–1844), который по протекции А.Н. Голицына в январе 1819 года был назначен членом Главного правления училищ при Министерстве духовных дел и народного просвещения [29]. Магницкий был правнуком знаменитого создателя учебника арифметики Л.Ф. Магницкого.

Окончив в 1795 году с отличием Благородный пансион при Московском университете, он в 1798 году поступил в Коллегию иностранных дел и в течение двух лет служил секретарем посольства в Вене. В 1801–1803 годах Магницкий состоял при российском после в Париже. По возвращении в Россию он был назначен в 1803 году начальником отделения в Экспедицию государственного благоустройства Министерства внутренних дел. В это время Магницкий сблизился с М.М.

Сперанским и стал его ближайшим сподвижником. С 1810 года Магницкий занял пост статс-секретаря Департамента законов Государственного Совета, тогда же он вступил в масонскую ложу «Полярная звезда».

В марте 1812 года Магницкий был арестован по делу Сперанского и выслан в Вологду. По окончании Отечественной войны и зарубежных походов русской армии император вспомнил об опальных друзьях. 30 августа 1816 года по высочайшему указу Сперанский был назначен пензенским гражданским губернатором, а Магницкий – воронежским вице-губернатором. На этом посту Магницкий вскрыл значительные злоупотребления местных властей. В июне 1817 года он был назначен симбирским гражданским губернатором. В его мировоззрении начинают происходить весьма радикальные перемены.

Так, Магницкий в духе того времени увлекся западноевропейскими мистическими учениями. В письме к Сперанскому от 12 сентября 1817 года он писал: «Молитесь за нас, как мы за вас уже несколько лет молимся. Особливо за обедней в страшные минуты совершения таинства, вспоминайте о друзьях ваших. Не забудьте прислать мне продолжение переписки вашей о молчании. Вообразите, что Хвостова [А.П. Хвостова (1768–1853), писательница, поклонница западноевропейской мистики – А.М.] с вами встретилась, в полученной здесь книжке «Сионского вестника» помещено ее сочинение отменно близкое к вашим мыслям» [30, л. 1–1 об.].

Далее он просит совета у Сперанского, как у деятеля, более опытного в духовной сфере: «Скажите, как мне приняться за открытие здесь библейского общества» [30, л. 1 об.]. Вскоре Магницкий сблизился с князем А.Н. Голицыными и по его протекции 25 января 1819 года был назначен членом Главного правления училищ [31, л. 11].

Ему было поручено обревизовать Казанский университет, о котором ранее неоднократно поступали «весьма неблагоприятные известия». Магницкому были предоставлены права попечителя учебного округа; университетский совет обязан был удовлетворять безотлагательно всем его требованиям, а «сношениям университета с министром предназначено было происходить не иначе как чрез его посредство» [24, с. 481–482].

Ревизия Казанского университета, осуществленная Магницким, обычно интерпретировалась в отечественной историографии исключительно как «погром», как одна из самых реакционных и зловещих мер александровской политики того времени. Миф о погроме стал одним из важнейших элементов, на которых держалась историографическая конструкция «реакционного поворота 1820-х годов», в которой казанская ревизия приобрела характер важнейшего, знакового события, ключевого для внутренней политики этого периода, став своего рода символом мракобесия, обскурантизма и крайней реакции.

Историки и публицисты обвиняли Магницкого в невежестве, незнании особенностей университетской жизни, предвзятости, карьеризме, интриганстве. Утверждалось, что сроки, в которые была про- ведена ревизия, были чрезмерно краткими, для того чтобы выявить объективную картину состояния Казанского университета.

Подразумевалось, что ревизия была вызвана политическими, а не академическими мотивами, и уж тем более – не какими-либо вопиющими злоупотреблениями, поскольку университет был заведомо вне подозрений в силу того, что являлся «заповедником» свободы и прогресса. Общим местом стало утверждение об изгнании Магницким из университета лучших профессоров с последующей их заменой на благонадежных гимназических учителей – априори недостойных, интриганов и льстецов, пресмыкающихся перед новым попечителем.

Утверждения эти, сформулированные в 60-х годах XIX века преимущественно противниками Магницкого и либеральными мемуаристами, публицистами и историками, повторяются из исследования в исследование, создавая иллюзию исчерпанности темы. Однако обращение к самим материалам ревизии позволяет существенно уточнить картину произошедшего [32, л. 14–53].

Так, в отчете о ревизии реакционные политические мотивы, которыми, как часто утверждают, Магницкий руководствовался в огромной степени, почти не прослеживаются. В этом документе совершенно очевидно преобладают мотивы академического свойства, стремление проверить финансовое состояние университета, его административно- хозяйственную часть и пр.

Текст доклада, равно как и подробности биографии Магницкого, позволяют утверждать, что он был чиновником, достаточно сведущим и компетентным в вопросах университетской жизни. Оснований говорить о поверхностности и поспешности ревизии из-за отсутствия у Магницкого времени нет. Изучение дел на месте длилось почти две недели, а отчет составил четыре тома (5 тыс. листов) [33, с. 24].

Итоговый текст отчета о ревизии рисует несомненные вопиющие недостатки, злоупотребления и должностные преступления в деятельности Казанского университета. Речь в нем шла о растрате очень значительных сумм из университетского бюджета, огромных по тем временам расходов на обучение с минимальной отдачей, липовой отчетности, фальсификациях экзаменов, сомнительном уровне квалификации значительной части преподавателей и профессуры и их не менее сомнительном моральном уровне, разваливающихся учебных корпусах, злоупотреблениях в использовании имеющихся площадей, когда студенты вынуждены были ютиться в грязных помещениях, в антисанитарных условиях, при неисправных противопожарных средствах; закупке дров, свечей и провианта по завышенным ценам у «своих» подрядчиков.

При этом характеристики, данные Магницким профессорско-преподавательскому составу университета, были зачастую точны и объективны. Отметим, что он выделил как выдающихся ученых математика Н.И. Лобачевского («есть человек отлично знающий» [34, с. 137]) и астронома И.М. Симонова («подающий самую большую надежду на будущее время» [34, с. 136]), участника полярной экспедиции Беллинсгаузена и Лазарева.

Магницкий поддерживал этих двух ученых и в дальнейшем. Ф.А. Петров пишет, что
«именно при Магницком начинается административная карьера Н.И. Лобачевского, который с 1820 по 1825 год практически ежегодно избирался деканом физико-математического отделения», что было бы невозможно, если бы не было санкционировано Магницким.

Он же «способствовал включению Симонова в состав кругосветной научной экспедиции, прославившей имя Симонова, после возвращения из которой он стал в 1822 году, одновременно с Лобачевским, ординарным профессором, а в 1822/1823 учебном году избирался деканом физико-математического факультета». Кроме того, А.Ф. Петров отмечает, что в штате физико-химического факультета «оставались и другие опытные педагоги, в частности, профессор прикладной математики Г.Б. Никольский, избранный в 1820 году ректором Казанского университета, а после своего ухода с поста в 1823 году занявший должность директора (1823–1824 и 1826)» [3, с. 104–105].

Особое внимание стоит обратить на то, как следует понимать ставшую «хрестоматийной» фразу Магницкого о том, что университет «по непреложной справедливости и по всей строгости прав, подлежит уничтожению <…> в виде публичного его разрушения» [34, с. 152]. Из текста ясно, что речь идет о системе мер, целесообразность которых можно оспаривать, но которые сами по себе не были реакционными и обскурантскими: укрепление уже существовавшей гимназии, с отделением при ней, в котором готовились бы учителя для обширного региона, создание пансиона для «благородного юношества», создание татарского училища, основание медико-хирургического института с анатомическим театром, больницами и ветеринарным отделением и т.д.

Если говорить о ревизии как об акте политической реакции, то в ее материалах есть лишь отдельные акценты, которые можно интерпретировать как консервативные. Такого рода мотивы прослеживаются тогда, когда Магницкий отмечает отсутствие в учебных программах Закона Божия (что противоречило общему курсу Министерства духовных дел и народного просвещения), невежество студентов в знании этой дисциплины; дух деизма, свойственный студенческой массе, выдвигает претензии к преподаванию философии (при этом его обвинения сводились к тому, что профессор философии «руководствуется духом не весьма полезным и по счастию преподает лекции свои так дурно, что их никто не понимает» [34, с. 135]).

Кроме того, в отчете имеется несколько выпадов против преподавания философии (просветительской, рационалистической, материалистической): «без всякого сомнения все правительства обратят особенное внимание на общую систему их учебного просвещения, которое сбросив скромное покрывало философии стоит уже посреди Европы с поднятым кинжалом» [34, с. 152].

Особенно возмущало Магницкого то, что кафедра богословия пребывала вакантною и студенты оказывались крайне слабыми в законе Божием: «Признаюсь вашему сиятельству, – писал он в докладе своем министру, – что, невзирая на вопль ученых и полуученых целой Европы против намерений основать зыблющийся храм наук на едином твердом краеугольном камени, я не постыдился спросить у студентов, наученных профессором философии управляться нравственным законом, слыхали ли что-либо о законе Божием, письменном и откровенном, и к величайшему удивлению нашел, что многие из них не знают числа заповедей; другие отвечали мне, что Бог написал их на двух, а не на трех скрижалях, потому что так Ему было угодно; и несмотря на то, что в расписании занимаются они якобы разбором Одиссеи, ни один из тех, коих вопрошал я, не знает, что значит слова евангелие. Между тем как сочинения Вольтера выбросил я из библиотеки, отобранной для чтения студентов их инспектором» [35, с. 135].

8 июня 1819 года Магницкий по представлению Голицына был назначен попечителем Казанского учебного округа, а 14 июня получили высочайшее утверждение основания реформы университета. Решено было ввести преподавание богопознания и христианского учения, уволить «ненадежных» профессоров, учредить должность директора для экономической, полицейской и нравственной части, преобразовать гимназию и главное народное училище. Исполнение реформы возлагалось на попечителя [36, с. 119].

Масштабы и идейная направленность чистки «лучших профессоров» в литературе были явно преувеличены. Увольнения происходили прежде всего по причине преклонного возраста, низкой квалификации, пристрастия к алкоголю и т.д. По идейным мотивам был уволен лишь один профессор И.Е. Срезневский, преподававший философию [33, с. 29].

В отчете университета за 1819–1820 годы вполне точно утверждалось: «милосердие покрыло всех виновных: не только ни один из них не подвергся заслуженному взысканию, но, в числе удаленных из университета, люди престарелые получили пенсионы и путевые на проезд в чужие краи издержки, а прочим открыты способы вступить в другой род службы» [37, с. 85].

Всего Магницкий действительно уволил одиннадцать профессоров из двадцати пяти, придал религиозную направленность преподаванию всех дисциплин, изменил учебные планы, ввел по образцу уставов католических учебных заведений строгий режим. Ф.А. Петров в примечаниях к своему объемному исследованию признает, что Магницкий проводил достаточно продуманную кадровую политику и что было «несправедливо однозначно негативно оценивать наблюдения Магницкого о ходе преподавания в казанском университете» [3, с. 200–201].

Но так или иначе, в Казанском университете была ликвидирована автономия и проведена радикальная реформа, принципы которой были изложены Магницким в инструкции директору Казанского университета от 17 января 1820 года. Она определяла дух и направление, которому обязаны были следовать в преподавании различных дисциплин ученые университета.

Опубликованная в «Журнале Департамента народного просвещения», она подробно излагала идеи наставления Ученому комитету, составленного Стурдзой, и вместе с ним представляла программу деятельности Министерства духовных дел и народного просвещения.

Согласно Магницкому, в основе преподавания всех наук «должен быть один дух Святого Евангелия» [38, стлб. 1325]. В университете было создано богословское отделение, профессор которого обязан был преподавать библейскую и церковную историю.

В преподавании философии основополагающим становился следующий принцип:
«все то, что не согласно с разумом Священного Писания, есть заблуждение и ложь, и без всякой пощады должно быть отвергаемо <…> только те теории философские основательны и справедливы, кои могут быть соглашаемы с учением Евангельским: ибо истина едина, а бесчисленны заблуждения» [38, стлб. 1382]. Основанием философии должны служить послания апостола Павла к колоссянам и к Тимофею, в которых призывалось уклоняться от «басен», «скверных суесловий», «словопрений лжеименного разума» и «учений бесовских».

Преподавание политического права должно было показать, что «правление Монархическое есть древнейшее и установлено самим Богом, что священная власть Монархов в законном наследии и в тех пределах, кои возрасту и духу каждого народа свойственны, нисходит от Бога, и законодательство, в сем порядке установляемое, есть выражение воли Вышнего» [38, стлб. 1382].

Профессора физики, естественной истории и астрономии, согласно инструкции, обязаны были «указать на премудрость Божию и ограниченность наших чувств и орудий для познания непрестанно окружающих нас чудес», а также показать, что «обширное царство природы, как ни представляется оно, премудро и в своем целом для нас непостижимо, есть только слабый отпечаток того высшего порядка, которому, после кратковременной жизни, мы предопределены», указать «на тверди небесной пламенными буквами начертанную премудрость Творца и дивные законы тел небесных, откровенные роду человеческому в отдаленнейшей древности» [38, стлб. 1331].

В лекциях по словесности на первом плане должна была быть Библия, разбор
«красот языка Славянского», а также «образцовых творений» Ломоносова, Державина, Богдановича и Хемницера, с тем чтобы отвергать всё, что «введено в язык произволом и смелостью» как «неклассическое и недостойное подражания» [38, с. 1333]. В курсе древних языков необходимо знакомить слушателей преимущественно с творениями отцов церкви: святых Иоанна Златоуста, Григория Назианзина, Василия и Афанасия Великих [38, с. 1333].

В курсе истории профессор обязан был прежде всего проследить роль христианства и христианской церкви, показать, что «Отечество наше в истинном просвещении упредило многие современные государства, и докажет сие распоряжениями по части учебной и духовной Владимира Мономаха». Кроме того, он должен был «распространиться о славе, которою Отечество наше обязано Августейшему дому Романовых, о добродетелях и патриотизме его родоначальника и достопримечательных происшествиях настоящего царствования» [38, с. 1336].

Как писал историк русской науки В.В. Григорьев: «Университет в самом скором времени принял вид средневекового католического монастыря» [4, с. 34], а инструкции Магницкого «имели целью обратить Казанский университет в иезуитский коллегиум, что и было достигнуто на некоторое время» [4, с. 39]. В преподавании наук должен был преобладать дух пиетизма, требующий, «чтобы все науки с механическим однообразием проводили одну и ту же мысль, укрепляли в благочестии и возводили умы учащихся от земли небу» [5, с. 226]. Преподаватели всех факультетов и кафедр должны были давать на рассмотрение попечителю подробные планы своих лекций.

Профессор математики Г.Б. Никольский, говоря о полном согласии законов математики с истинами христианства, утверждал, что ее законы полностью согласуются с истинами христианского учения: «В математике содержатся превосходные подобия священных истин, христианскою верою возвещаемых.

Например, как числа без единицы быть не может, так и вселенная, яко множество, без Единого владыки существовать не может. Начальная аксиома в математике: всякая величина равна самой себе: главный пункт веры состоит в том: Единый в первоначальном слове своего могущества равен самому себе. В геометрии треугольник есть первый самый простейший вид, и учение об оном служит основанием других геометрических строений и исследований.

Он может быть эмблемою: силы, действия, следствия; времени, разделяющегося на прошедшее, нстоящее и будущее; пространства, заключающего в себе длину, широту и высоту или глубину; духовного, вещественного и союза их. Святая церковь издревле употребляет треугольник символом Господа, яко верховного геометра, зиждителя всея твари» [5, с. 225]. Впрочем, вышеприведенная цитата взята из «Слова о пользе математики, говоренного 5-го июля 1816 года профессором Никольским», то есть произведения, появившегося на свет еще до назначения Магницкого попечителем в Казанский университет.

Вышеприведенные суждения были лишь вставками в тексты уже сложившихся учебных курсов и не могли существенно изменить общий дух и направленность преподавания университетских наук. Но они закономерно должны были вызвать обвинения в «обскурантизме» и «мракобесии», что и произошло на практике.

Главной целью университетского образования инструкция Магницкого директору Казанского университета от 17 января 1820 года объявляла воспитание «верных сынов Православной Церкви, верных подданных Государю, добрых и полезных граждан Отечеству» [38, стлб. 1320]. Для этого студенты обязаны были ежедневно «отправлять» должные молитвы в положенное время и в присутствии инспектора, а в воскресные дни и в дни церковных праздников ходить с инспектором к Божественной литургии, приучаться «к делам милосердия небольшими, по состоянию каждого милостынями, посещением больных товарищей в праздничные дни, и тому подобного» [38, стлб. 1321].

Причем студенты, «отличающиеся Христианскими добродетелями», должны были предпочитаться всем прочим, и руководство университета обязано было принять их «под особенное покровительство по службе и доставить им все возможные по оной преимущества» [38, стлб. 1322]. Директор университета должен был «иметь достовернейшие сведения о духе университетских преподавателей, часто присутствовать на их лекциях, по временам рассматривать тетради студентов, наблюдать, чтобы не прошло что-нибудь вредное в цензуре» [38, стлб. 1321], чтобы «дух вольнодумства ни открыто, ни скрытно не мог ослаблять учение церкви в преподавании наук философских, исторических или литературы» [38, стлб. 1321].

Изменения коснулись и студенческой жизни. Все студенты были распределены не по курсам, а по степени «нравственного содержания». К первому разряду относились «отличные», «весьма хорошие» и «хорошие» студенты, ко второму – «испытуемые», «посредственные» и «исправляемые» и, наконец, «находящиеся под особым присмотром».

Студенты, принадлежащие к каждому из этих разрядов, располагались на разных этажах (по сложившемуся в то время обычаю значительная часть студентов жила в помещении высшего учебного заведения) и собирались вместе только на лекциях. Но и здесь принимались меры для того, чтобы предотвратить какое бы то ни было общение между ними. Надзор за студентами доходил до такой степени, что не только посещать знакомых, но и переходить с одного этажа на другой запрещалось без билета от инспектора.

Надзиратели обязаны были водить студентов из одной комнаты в другую, осматривать волосы, платье, кровати. Посторонние лица могли посещать университет только в праздники, да и то под непосредственным наблюдением надзирателя. Такая атмосфера неизбежно порождала практику доносительства студентов друг на друга и на присматривающее за ними начальство.

За все нарушения заведенных правил студенты подвергались наказаниям, перечень которых был весьма обширен. Это могло быть лишение пищи на несколько дней, заключение в карцер, или «комнату уединения», где двери и окна были загорожены железными решетками, на одной из стен висело распятие, а на другой картина Страшного Суда. Попадавшие в карцер получали название «грешников», и пока они находились в заключении, за спасение их душ произносились молитвы. Во время попечительства Магницкого в Казанском университете стала практиковаться такая мера, как отправка студентов в солдаты без суда и следствия, и ей подверглись двое студентов – за «неумеренное употребление крепких напитков» [39, с. 24–26].

Однако надзору подвергались не только студенты; общественная и даже личная жизнь профессоров тоже стала предметом строгого контроля, или, как выражался пристрастный А.М. Скабический, подверглась «строгому надзору баснословно-унизительного свойства» [35, с. 140]. И.И. Лажечников вспоминал по этому поводу: «За профессорами наблюдали, чтоб они не пили вина.

Из числа их, некоторые весьма воздержные, но привыкшие пред обедом выпивать по рюмке водки, в свой адмиральский час, ставили у наружной дверей на караул прислугу, чтобы предупредить грозу нечаянного дозора. Таким образом, прислушиваясь к малейшему стуку и беспрестанно оглядываясь, преступник дерзал ключом, привешенным у пояса, отворять шкаф, где, в секретной глубине, хранилось ужасное зелье» [40, с. 138–139].

Принудительное насаждение дисциплины и религиозности не могло не вызвать определенных негативных последствий. М.И. Сухомлинов по этому поводу отмечал: «Религиозность ограничивалась иногда одною только внешностью, и за набожною обстановкою скрывались недостойные религии свойства: лицемерие, раболепство, отсутствие убеждений и нравственных начал. У некоторых из лиц, игравших роль в событиях Казанского университета, пиетизм был маскою, надетою по необходимости и расчету, в угоду сильным мира» [5, с. 223].

Это мнение разделяет и В.В. Григорьев: «Неизбежным следствием злоупотребления религиею (которая была только выставлена началом воспитания, тогда как в действительности им руководили другие начала, несовместные с чистотою и искренностью учения Спасителя, и недостойные его святого знамени) явились: упадок религиозного чувства и нравственности, застой в области умственной и научной, лицемерие и раболепство. Истинные ревнители Православия и Русской народности возмущены были обращением Русских юношей в питомцев иезуитских школ и развитием ханжества с сильным католическим оттенком» [4, с. 44].

Отметим, что меры Магницкого носили не только репрессивный характер. М.И. Сухомлинов, который в целом негативно оценивал итоги попечительства Магницкого, упоминал о том, что последний «снаряжал ученые экспедиции по различным отраслям наук, в разные страны, на запад и на восток», отправлял ученых в Германию, Францию и Англию «для изучения математических наук и устройства кабинетов», а для «отыскания рукописей древних классиков положено было объехать армянские монастыри, по поводу открытой в Италии драгоценной рукописи Евсевия на армянском языке» [5, с. 217].

По свидетельству И.И. Лажечникова, Магницким «сделано было много на увеличение и украшение зданий университета, на устройство церкви (по образцу домашней князя А.Н. Голицына в Петербурге), библиотеки, физического кабинета, обсерватории, одним словом, все, что можно было сделать денежными средствами, щедро ему отпускаемыми» [40, с. 135–137].

Особую настороженность консерваторов вызывала необходимость преподавания философии и естественного права. Магницкий представил Голицыну проект, в котором преподавание философии предлагал существенно ограничить, разработав такие курсы философии, «кои были бы очищены от разрушительных начал, введенных в науку сию философами XVII и XVIII столетий, а в новейшее времена германскими университета- ми» [24, с. 421–422].

Вместо римского права в Казанском университете было введено преподавание византийского права, и в качестве источника последнего рассматривалась церковная «Кормчая книга». Новый попечитель также устроил в 1823 году с «обличительной» целью особую «кафедру конституций», английской, французской и польской.

Большинство авторов различных идейных направлений сходятся в том, что в попечительство Магницкого ученая жизнь в Казанском университете не развивалась. Справедливости ради стоит отметить, что примерно такая же ситуация существовала в Казанском университете и до попечительства Магницкого.

В первой четверти XIX века русская наука переживала стадию становления, и лишь в более поздний период она стала приносить зрелые плоды. Кроме того, никто еще точно не исследовал, в какой степени затормозилось становление гуманитарных дисциплин из-за неуклюжих экспериментов консерваторов из «сугубого» министерства. Нельзя также оставить без внимание наблюдение Ф.А. Петрова: «революционным движением Казанский университет, в отличие от Московского и Виленского, практически не был затронут» [3, с. 107], то есть главная политическая цель, которую ставил перед собой Магницкий, в Казани была достигнута.

Опыт Магницкого оказал сильное воздействие на линию Главного правления училищ, в особенности на одного из его членов, Д.П. Рунича [28, 41]. Дмитрий Павлович Рунич (1778–1860), известный масон, мемуарист, писатель, директор Московского почтамта, попечитель Петербургского учебного округа, родился в семье сенатора П.С. Рунича, гражданского губернатора Владимира.

В 1797 году Рунич был зачислен на должность в Коллегию иностранных дел и некоторое время работал переводчиком. В 1800 году он вернулся в Россию, где в 1805 году был назначен помощником московского почт-директора Ф.П. Ключарева, а в 1812 году занял пост директора Московского почтамта. В 1819 году Рунич был назначен членом Главного правления училищ и тогда же получил место в собрании Правления Министерства духовных дел и народного просвещения и стал членом Ученого комитета.

В одной из своих записок Рунич писал, что, ознакомившись с основополагающими документами для управления Казанским университетом, составленными Магницким, он признал предлагаемые меры «не только сообразнейшими с целию, для которой Университеты учреждаться могут; но и спасительными в отношении к частной пользе и общему благу Государства» [42, л. 1].

Среди мистиков, окружавших Голицына, Рунич был настроен, пожалуй, наиболее воинственно. Его видение мира определялось представлениями, бытовавшими среди правых масонов-консерваторов той поры: «Злой дух тьмы носится над вселенною, силясь мрачными крылами своими заградить от смертных свет истинный, просвещающий и освещающий всякого человека в мире. Счастливым почту себя, если по слову одного почтенного соотечественника, вырву хотя одно перо из черного крыла против- ника Христова» [35, с. 131].

Деятельность Д.П. Рунича в Петербурге разворачивалась параллельно с деятельностью Магницкого в Казани. Именно он выступил инициатором скандального суда в 1821–1822 годах над профессорами Петербургского университета, выдвиженцами С.С. Уварова.

5 мая 1821 года Рунич был назначен вместо С.С. Уварова исполняющим обязанности попечителя Петербургского учебного округа. 29 августа 1821 года он потребовал от университетской Конференции представить конспекты лекций «по нравственным, политическим и юридическим наукам». Это было началом масштабных гонений «на самых либеральных» профессоров университета [20, с. 285].

От профессоров потребовали ответы на вопросы, которые были составлены членами Главного правления училищ и должны были доказать принадлежность обвиняемых к «вредным и ложным учениям» [5, с. 260]. В ходе ряда чрезвычайных собраний, которые происходили днем и ночью по 9–11 часов 3–7 ноября 1821 года, общее собрание университета признало, что в лекциях и трудах обвиняемых содержались положения, противоречащие курсу Министерства духовных дел и народного просвещения, например, о том, что разум противоречит вере.

Помимо этого, в них обнаружили отрицание божественного происхождения верховной власти, утверждения, что источником власти является народ, что конституционная монархия превосходит самодержавие, отрицание сословных прав и привилегий дворянства и духовенства, словом, все то, что составляло «ядро» тогдашнего либерального дискурса.

При этом Рунич явно перестарался. «Он положительно не давал им произнести ни одного слова в оправдание и осыпал их потоками самой площадной брани, обзывая их бунтовщиками, возмутителями, государственными изменниками, глумился в их присутствии над их собственноручными тетрадями лекций, называя их гадкими, мерзкими чтоб взять в руки, и к тому же смердящими, предлагая нюхать их, кому угодно, показывая со своей стороны отвращение от какого-то дурного в них запаха и зажимая нос.

Наконец он торжественно объявил обвиняемым, что лишь его великодушию они обязаны, что их ввели в залу совета не под конвоем жандармов с саблями наголо как государственных преступников. И почтенные члены совета все это выслушивали терпеливо, с наружным видом подобострастной почтительности» [35, с. 143].

Поведение значительной части самой профессуры оказалось не на высоте: «профессора Балугьянский, Вишневский, Ржевский, Грефе, Лодий, Соловьев, Чижов и адъюнкт Радлов, требуя, чтобы обвиняемым профессорам были предоставлены «все законные средства и способы к их оправданию», в то же время заявили, что если сделанные выписки из лекций достоверны, то учение их «ужасно и не может быть терпимо ни в каком публичном, ни в приватном заведении», а сами они не могут быть допущены к преподаванию» [3, с. 116].

• ноября 1821 года Главное правление училищ вынесло решение об удалении К.Ф. Германа и Э.В.С. Раупаха из университета и запрете им преподавания во всех училищах ведомства народного просвещения. А.И. Галича, который признал свою «вину», оставляли при университете, но не в преподавательской должности, К.И. Арсеньеву было запрещено преподавать в ведомстве народного просвещения, но разрешалось служить в другом ведомстве (в этом случае сказалось покровительство ему великого князя Николая Павловича).

Книги «Краткое руководство ко всеобщей теории статистики», «Всеобщая теория статистики» и «Историческое обозрение литературы статистики в особенности Российского государства» Германа, «Историю философских систем» Галича и «Начертание статистики Российского государства» Арсеньева предписывалось запретить. Поскольку обвиненные профессора потребовали, чтобы им разрешили оправдаться, то Главное правление училищ приняло решение о рассмотрении «дела профессоров» в уголовной палате [5, с. 261–262].

Голицын представил дело профессоров в комитет министров 23 января 1822 года со следующим заключением: «Ни малейшему сомнению не подвержена вредность системы учения Германа, Раупаха, Галича и Арсеньева. <…> Полагаю мнением: Германа и Раупаха выслать из России, давши им некоторую сумму для выезда за границу из личной по человечеству им пощады, но надо в иностранных газетах напечатать причину высылки их из России; книги их запретить в употреблении; Галича оставить при университете, но в другой должности; Арсеньеву запретить преподавание в учебных заведениях какого бы то ни было ведомства, предоставив избрать другой род гражданской службы; Рунича утвердить попечителем и наградить за открытие» [5, с. 263–264].

Комитет министров по рассмотрении дела единогласно признал учение, заключающееся в представленных министром народного просвещения выписках из лекций профессоров, «вредным» [5, с. 264]. При этом комитет министров заявил, что необходимо на суде выслушать все оправдания обвиняемых, чтобы в случае их неудовлетворительности обратить на виновных всю строгость ответственности. Но единства по этому вопросу в комитете достигнуто не было.

Против идеи уголовного суда над профессурой выступили совместно Н.С. Мордвинов, А.А. Аракчеев, А.С. Шишков. Нового суда над профессорами Петербургского университета не было. В феврале 1827 года было объявлено высочайшее повеление считать дело о профессорах оконченным [5, с. 266].

Приемы, которые использовал в борьбе с уваровской группировкой Рунич, возмущали не только либералов. Приведем суждение А.С. Стурдзы относительно «суда» над профессурой. Он находился в своем имении, когда на рассмотрение к нему пришла огромная кипа бумаг: «Нельзя было не усмотреть много худого в этих лекциях, для меня, впрочем, не новых, ибо еще в 1817 году, выслушав вступительную лекцию Раупаха в Педагогическом институте, я было заспорил с Уваровым против его любимца и прямо обличил его вредное направление в обзоре всемирной истории. Куницын тоже причастен был к ложному учению.

Но в суде над ними много заметил придирок и еще более отступления от законного делопроизводства. Обе стороны были неправы. Я вспомнил апостольскую заповедь: «не приобщайся грехом чуждым» и, высказав несколько замечаний, отклонил от себя всякое участие в неправильном суде» [10, с. 280].

Магницкий в «Особом мнении» подчеркнул, что «считает совершенно неуместным уголовное судопроизводство над обвиняемыми профессорами, поскольку «из ничтожного дела» раздуто было «дело разделившейся на партии столицы», и благодаря тесным связям профессоров с городским обществом раз- дался «повсеместный вопль неверия» в виновность их [3, с. 119]. При этом он предлагал профессоров Германа и Раупаха выслать за границу и «остеречь державы союзные на- счет сих опасных людей, и все происшествие, с ними бывшее, напечатать в гамбургской газете» [5, с. 377].

Следует признать, что Рунич и его единомышленники достигли поставленной ими цели: «после Петербургской истории 1821 года в С.-Петербургском университете не осталось ни одного профессора, который был бы носителем определенных общественных идеалов [либеральных – А.М.], подобно Куницыну или Галичу, Балугьянскому или Герману, Арсеньеву или Плисову» [3, с. 127].

Осуждением петербургской профессуры дело не ограничилось. В течение 1821– 1822 годов по предложению Рунича в Петербургском университете применена была инструкция директору и ректору Казанского университета [36, с. 124]. В течение года, с 1821 по 1822-й ушло одиннадцать человек, то есть около трети преподавательского состава; в наибольшей мере пострадали историко-филологический и философско-юридический факультеты.

В 1822 году был приостановлен прием воспитанников, произошел «разбор» студентов «по способностям и нравственности и увольнение безденежных» [36, с. 124]. Была исключена значительная часть казеннокоштных студентов на основании их якобы низкой нравственности. Безусловно, определенное снижение уровня преподавания произошло, но его масштабы не следует, вслед за мемуаристами, преувеличивать.

Представляется, что наибольшую ответственность за происшедшее несли Голицын и Рунич, в меньшей степени – Магницкий. Православные консерваторы вроде А.С. Шишкова, А.А. Аракчеева, А.С. Стурдзы занимали более взвешенную позицию. Иначе говоря, в Петербург «переусердствовала» именно «мистическая партия», что позволяет современному исследователю справедливо говорить о «реакционно-космополитическом мракобесии» [3, с. 161].

Заняв ответственные посты в мае 1824 года, когда стараниями «православной оппозиции» мистико-космополитическому курсу был отправлен в отставку А.Н. Голицын и расформировано «сугубое» министерство, православные консерваторы прекратили гонения на уваровскую группировку.

Став министром народного просвещения 15 (27) мая 1824 года, А.С. Шишков задал народному просвещению тот вектор, который получил дальнейшее развитие при С.С. Уварове. «Народное образование должно быть национальным» – таков был основной идеал, провозглашенный новым министром. Учебные программы предполагали приоритетное изучение русского языка и русской истории.

апреля 1828 года А.С. Шишков был уволен от должности министра «по преклонности лет и по расстроенному здоровью», сохранив звания члена Государственного Совета и президента Российской Академии. Наступало время Уварова…

Таким образом, при всех противоречиях между двумя консервативными группировками в сфере народного образования, олицетворяемыми фигурами, соответственно, А.Н. Голицына и А.С. Шишкова, им удалось придать высшему образованию религиозный характер, в чем они усматривали противоядие от влияния революционных идеологий. При этом в итоге победила линия православных консерваторов, делающих акцент не на «христианский универсализм», мистицизм и космополитизм, а на православие и русскую национальную культуру.

В наибольшей степени взгляды православных консерваторов на то, какой должна стать система народного образования, были развиты Магницким в «Записке о народном воспитании», которую он направил царю Александру I 7 ноября 1823 года [43, с. 363–374]. В этой записке Магницкий предлагал царю проект создания целостной системы «народного воспитания», которой, по его словам, покуда еще нет ни в одном из существующих христианских государств: «самоважнейшая часть управления как бы брошена везде на произвол исполнителей и ежели получила некоторое устройство, то как бы случайно и от обстоятельств» [43, с. 364].

Напротив же, «люди злонамеренные» (в их число Магницкий относил Талейрана, Наполеона и Вейсгаупта), целенаправленно «занялись составлением полной системы народного воспитания». Это привело к тому, что «большая часть лучших учителей», которые должны учить наследника престола, «заражены опаснейшими началами неверия идей возмутительных» [43, с. 373]. Мало того: «Нет книги, по которой бы безопасно можно было учить его истории всеобщей и Российской. Нет курса прав, который можно было преподать царевичу Российскому в истинном его смысле. Нет истории систем философских, которая бы не развратила мыслей» [43, с. 373].

Созданная антихристианская система народного воспитания является плодом реализации «правильного, обширного и давно втайне укоренившегося плана и заговора» [43, с. 365]. Судя по некоторым деталям, Магницкий имеет в виду прежде всего масонство, но прямо не говорит об этом, предпочитая возлагать ответственность за происходящее в мире зло прежде всего на «князя тьмы века сего» [43, с. 364].

В записке содержится религиозно-философская трактовка Магницким тех процессов, которые происходят в мире, и таких характерных явлений нового времени, как «общественное мнение», «свобода книгопечатания», «конституции».

В его изображении все вышеперечисленное есть ни что иное как порождение дьявольских сил: «Князь тьмы века сего производит большую часть влияний своих на мир и миродержителей гражданских чрез общее мнение, которое есть как бы труба, коею он, как в древности оракулы, произносит свои заключения, суды и приговоры, сеет лжи и клеветы, распространяет нелепые предсказания и нечестивые понятия.

У большей части народов, и в том числе у нас, гул сей, совершенно вопреки истине, почитается гласом Божиим (глас народа – глас Божий). В конституциях, сем неистовом порождении бунта народного, главным их основанием положена свобода книгопечатания, или, что одно и то же, беспрепятственное волнение и необузданность мнения общественного, т.е. труба для глаголов князя тьмы, как можно более широкая, громкая и всегда отверзтая; а как он знает, что доброе воспитание народное, улучшая сердце и образ мыслей падшего человека, составить может и общее мнение доброе, т.е. из трубы, для него нужной, может сделать проток благодати не только на поколение настоящее, но и на будущие; то он, отвлекая всеми способами внимание правительств и людей благонамеренных от сего важного предмета, указывает его одним своим чадам и последователям, как рычаг, которым можно потрясти весь мир гражданский» [курсив Магницкого – А.М.; 43, с. 365].

В обоснование вышеизложенного Магницкий ссылается на революционные события, которые прокатились по Европе в 1820–1821 годах: «единомыслие разрушительных учений в Мадриде, Турине, Париже, Вене, Берлине и Петербурге не может быть случайным» [43, с. 365].

Исходя из своего видения общеевропейских процессов, в которых главную роль играют некие темные силы, Магницкий предлагал Александру воспользоваться тактикой и указаниями врагов монархии и христианства, поскольку «из них же можно, как кажется, почерпнуть и противуядие, как то делается в медицине, когда кровью бешеной собаки исцеляется ее укушение», то есть составить на определенных началах план «народного воспитания», который бы охватывал все учебные заведения Российской империи [43, с. 366].

В качестве «основного начала» народного воспитания Магницкий называл православие. На мистической стороне православия Магницкий не заостряет внимание. Оно интересует его главным образом с точки зрения политической, как учение, освящающее царскую власть: «Верный сын церкви православной, единой истинной веры Христовой, знает, что всякая власть от Бога, и посему почитает он всех владык земных, Нерона и Калигулу; но истинным помазанником, Христом Божиим, не может признавать никого, кроме помазанного на царство церковью православною.

Итак мы одни, по слову Оригена, исповедуем обе религии: и первого и второго величества. У нас одних корона самодержавия лежит на алтаре Божием, неприкосновенна для рук черни, но приемлется в таинственном священнодействии, из рук церкви. Над нею крест, над державою крест, над скиптром крест. Тут нет ничего человеческого. Нашего Государя мы открыто во всяком училище отечества нашего называем и должны называть помазанником Божиим, и все знают и веруют, что это правда. Пусть скажут сие в училищах Пруссии, Нидерландов, Англии о их государях, там рассмеются» [43, с. 368].

Высказывания Магницкого о православии явно отражали позицию тех церковных кругов, которые были недовольны «петровской революцией». Так, поминая недобрым словом «Лефортов и Биронов», он утверждал, что «дух времени» «более ста уже лет» нападает на православие: «Пусть заглянут в акты синода и тайной канцелярии от начала 18 столетия до конца его и между прочим в дела о Феофилакте [Лопатинском – А.М.], епископе Тверском, и члене синода Арсение [Мацеевиче – А.М.]».

Однако, несмотря на то, что православие оказалось ослабленным борьбой с «духом века сего», оно остается единственной верой истинной, «в которой слово Божие не только сохранено во всей чисто- те непрерывной иерархиею Апостольскою; но и засвидетельствовано, подписано кровью мучеников всех веков прошедших и даже ежедневных» (Магницкий ссылался на то, что в Греции был напечатан мартиролог, в котором перечислялись сотни современных мучеников за веру, погибших от рук турок) [43, с. 368–369].

Понимаемое таким образом православие теснейшим образом связано с самодержавием. Без первого невозможно второе. Более того, «самодержавие вне православия есть одно насилие» [43, с. 373], утверждал Магницкий. Православие и самодержавие, таким образом, «два священных столпа, на которых стоит империя». Но эти начала русской жизни, «хотя еще не поколебались, но уже ослаблены» [43, с. 369–370]. Говоря о том, что «православие и благоговение к помазаннику Божию должны быть основанием русского народного воспитания» [43, с. 370], Магницкий уже в 1823 году вплотную приблизился к триединой формуле, представленной впоследствии С.С. Уваровым.

Таким образом, казалось бы, политические антагонисты, каковыми являлись Стурдза, Шишков, Магницкий, с одной стороны, и Уваров – с другой, двигались к одной общей цели, активно преодолевая мистико-космополитический вектор, заданный в системе образования после Отечественной войны 1812 года Александром I и Голицыным.

Минаков Аркадий Юрьевич, доктор исторических наук,

профессор Воронежского государственного университета

Литература
1. Надлер В.К. Император Александр I и идея Священного союза. Рига. 1886. Т. 5.
2. Бокова В.М. Беспокойный дух времени : Общественная мысль первой трети XIX в. // Очерки русской культуры XIX века. Т. 4: Общественная мысль. М., 2003.
3. Петров Ф.А. Российские университеты первой половины XIX века : Формирование системы университетского образования : в 4 кн. Кн. вторая: Становление системы университетского образования в России. М., 1999. Ч. 3.
4. Григорьев В.В. Императорский С.-Петербургский университет в течение первых 50 лет его существования. СПб., 1870.
5. Сухомлинов М.И. Материалы для истории образования России в царствование императора Александра I // Исследования и статьи по истории русского просвещения. СПб., 1889. Т. 1. С. 28.
6. Фаджионатто Р. А.Н. Голицын // Против течения. Воронеж, 2005.
7. Назаренко Е.Ю. Князь А.Н. Голицын в общественно- политической и религиозной истории России первой половины XIX века. Воронеж : Издательский дом ВГУ, 2014.
8. Кондаков Ю.Е. Князь А.Н. Голицын: придворный, чиновник, христианин. СПб. : ООО «ЭлекСис», 2014.
9. РГИА. Ф. 1162. Оп. 6. Д. 124.
10. Стурдза А.С. О судьбе Православной Церкви Русской в царствование императора Александра I // Русская Старина. 1876. Т. XV. № 2.
11. Рассказы А.Н. Голицына в записи Ю.Н. Бартенева //Русский Архив. 1886. № 3. С. 370–371.
12. Рунич Д.П. Из записок // Русская Старина. 1901.
13. Парсамов В.С. Жозеф де Местр и Александр Стурдза : из истории религиозных идей Александровской эпохи. Саратов, 2004.
14. Минаков А.Ю. А.С. Стурдза : интеллектуальная биография православного мыслителя // Христианское чтение. 2016. № 1.
15. [Жуковский В.А.] Неизданные письма В.А. Жуковского // Русский Архив. 1900. Кн. 3. № 9.
16. Жуковская Т.Н. А.Н. Шебунин – историк, архивист, публикатор // История глазами историков : Межвузовский сб. науч. трудов, посвященный 70-летию доктора ист. наук, профессора, заведующего кафедрой Российской истории СПб – ГАУ Евгения Романовича Ольховского. СПб.; Пушкино, 2002.
17. Лямина Е. Новая Европа : мнения «деятельного очевидца». А.С. Стурдза в политическом процессе 1810-х годов // Россия. Russia. Культурные практики в идеологической перспективе. Россия, XVIII – начало XX века. М. ; Венеция, 1999.
18. ОР РНБ. Ф. 849 (Шебунин А.Н.). Д. 91.
19. Анфим, иеромонах. Александр Стурдза // Странник. 1864. Апрель. СПб., 1864.
20. Майофис М. Воззвание к Европе : Литературное общество «Арзамас» и российский модернизационный проект 1815–1818 годов. М., 2008.
21. Мартин А. А.С. Стурдза и «Священный союз» (1815–1823) // Вопросы истории. 1994. № 11.
22. Стурдза А.С. Воспоминания о Николае Михайловиче Карамзине // Москвитянин. 1846.
№ 9/10.
23. РГАЛИ. Ф. 1863. Колл. форм. списков. Формулярный список Стурдзы.
24. Феоктистов Е.М. Магницкий : Материалы для истории просвещения в России // Русский вестник. 1864. № 6.
25. Диктиадис. Краткое сведение о Стурдзе // Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1864. Кн. 2.
26. Стурдза А.С. Наставление для руководства Ученого Комитета, учрежденного при Главном Правлении училищ // Журнал департамента народного просвещения. СПб., 1821. Ч. 1. № 2.
27. [Неводчиков Н., свящ.] Знакомство и переписка А.С. Стурдзы с высокопреосвященным Филаретом, митрополитом Московским. Одесса, 1868.
28. Кондаков Ю.Е. Либеральное и консервативное направления в религиозных движениях в России первой четверти XIX века. СПб. 2005.
29. Минаков А.Ю. Политическая биография М.Л. Магницкого : из истории становления русского консерватизма. Воронеж : Издательский дом ВГУ, 2017.
30. ОР РНБ. Ф. 731. Сперанский М.М., Магницкий (М.Л.); попечитель Казанского учебного округа. Письма (2) М.М. Сперанскому 12 сентября – 28 ноября 1817 г. Симбирск.
31. РГИА. Ф. 733. Оп. 40. Д. 203.
32. РГИА. Ф. 733. Санкт-Петербургский учебный округ. Оп. 39. Д. 259.
33. Вишленкова Е.А. Ревизор, или случай университетской проверки 1819 года // Отечественная история. 2002. № 4.

34. [Магницкий М.Л.] Отчет по обозрении Казанского университета // Консерватизм в России и мире : в 3 ч. Воронеж, 2004. Ч. 3.
35. Скабический А.М. Очерки истории русской цензуры
(1700–1863). СПб., 1892.
36. Рождественский С.В. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения. 1802–1902. СПб., 1902.
37. Попов Н.А. Общество любителей отечественной словесности и периодической литературы в Казани с 1804 по 1834 г. // Русский вестник. 1859. № 17. Т. 23.
38. [Магницкий М.Л.] Инструкция директору Казанского университета // Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. Царствование Александра I. 1802–1825. 2-е изд. СПб., 1875. Т. 1.
39. 
Феоктистов Е.М. Магницкий : Материалы для истории просвещения в России // Русский вестник. 1864. № 7.
40. Лажечников И.И. Как я знал Магницкого // Русский вестник. 1866. № 1.
41. Азизова Е.Н. Общественно-политическая деятельность Д.П. Рунича. Воронеж : Истоки, 2014.
42. ИРЛИ РАН РО. Ф. 263. Оп. 3. Ед. хр. 91.
43. Магницкий М.Л. Собственноручное всеподданнейшее письмо действительного тайного советника Магницкого, с поднесением записки о народном воспитании / М.Л. Магницкий // Сборник исторических материалов, извлеченных из архива го Отделения с.е.и.в.к. СПб., 1876. Вып. 1.