Cлово к читателю
Очередной номер «Тетрадей по консерватизму» продолжает обозначенную номером предыдущим траекторию движения в глубины нашего прошлого. Там была предпринята попытка в столетнюю годовщину «Великой Русской Революции» продумать ее истоки, причины и последствия с помощью обращения к двум ключевым текстам о русской интеллигенции – сборникам «Вехи» (1909) и «Из глубины» (1918). В этом номере мы решили спуститься еще на сто лет назад – в год 1818-й, с тем чтобы попытаться заново прочесть и заново оценить один полузабытый текст. А заодно вспомнить и его автора.

   Текст, которым открывается этот номер, – это «Речь Президента императорской академии наук, Попечителя Санкт-Петербургского учебного округа, в торжественном собрании Главного Педагогического института 22 марта 1818 года». Автор – Сергей Семенович Уваров – впоследствии (с 1833 по 1849 год) министр народного просвещения и создатель государственной идеологии «официальной народности». Но мало ли в России XIX века было министров, которые много чего наговорили по тем или иным торжественным поводам? Почему же речь С.С. Уварова двухсотлетней давности заслуживает даже сегодня особого внимания?

Полноценным, но, конечно, не исчерпывающим ответом на этот закономерный вопрос является весь номер. А в этом кратком уведомлении я позволю себе поделиться с читателем собственным пониманием актуальности той стародавней уваровской речи.

   Оценим для начала, каков повод. А это – учреждение в Главном педагогическом институте двух новых кафедр для преподавания «восточных языков» и возобновление кафедры истории. Казалось бы, событие вполне рутинное и даже совершенно локальное. Но почему же столь высокопоставленная персона сочла необходимым отметить его не только собственным присутствием, но и хорошо продуманной, изящно артикулированной и местами нескрываемо эмоциональной речью?

   Можно предположить, что С.С. Уваров, завершая период своей жизни беззаботного интеллектуала, совмещающего почетные должности с упражнениями в остроумии в составе пародийного «Арзамасского общества беззвестных людей» (которое он сам же и придумал и в котором участвовал под псевдонимом «Старушка»), решил публично предстать уже в новом статусе. Тридцать два года – это по тем временам возраст и в жизненном, и в карьерном смысле серьезный. Самая пора заявить о себе как о государственном муже, способном влиять на судьбы горячо любимого Отечества. И место для этого он выбрал вполне подходящее: институт готовил школьных учителей – воспитателей нации.

Тетради по консерватизму № 1 2018
Речь Уварова обозначает начало решительного поворота как в государственном мышлении, так и в настроениях общества. Причем поворота и в пространстве, и во времени. Уваров предлагает России, замирившей Запад с помощью Священного союза, развернуться на Восток и начать сближаться с цивилизациями Китая, Персии, Индии, Турции, арабского мира.

   Сближаться, изучая их великое культурное наследие и осуществляя «мирную экспансию» с помощью того, что сегодня принято обозначать как soft power. «Времена завоеваний, – утверждает Уваров, – протекли <…> Завоевание без уважения к человечеству, без содействия новых, лучших законов, без исправления состояния побежденных – тщетная, кровавая мечта».
Но что же это за «мягкая сила», которая покоряет без насилия? Точнее – «может некоторым образом освятить право сильного и народное славолюбие».

   Ответ Уварова: «Никакая сила человеческая не может более противоборствовать могущественному гению Европы. В общем просвещении находится залог общей независимости». Не похоже ли это – наверняка спросите вы – на приснопамятного Френсиса Фукуяму с его «концом истории»? Неужели все то же западническое Ex Occidente Lux?

   Положим, в «общем просвещении» сходство действительно есть. Но на счет
«конца» – все ровно наоборот. Уваров приветствует возобновление кафедры истории потому, что история есть начало и источник государственной мудрости. Состоящей в том, чтобы ясно понимать, в какой фазе своего развития данный народ со своей государственностью находится. И, следовательно, управлять народом соответствующим образом.

   «Государства имеют, – убежден Уваров, – свои эпохи Возрождения, свое младенчество, свою юность, свой совершенный возраст и, наконец, свою дряхлость. Наблюдение сих больших перемен – первый долг попечительного правительства. Желание продолжить один из сих возрастов далее времени, назначенного природою, столь же суетно и безрассудно, как желание заключить возмужающего юношу в тесные пределы младенческой колыбели. Теория правительства в сем случае по- ходит на теорию воспитания».

   Да, в этом пассаже можно услышать отголоски и Джамбаттисты Вико, и Иоганна Готфрида Гердера. А можно почувствовать и предвестие Николая Данилевского. Но так же – позвольте мне такую гипотезу – с помощью этого пассажа можно попытаться объяснить дальнейшую эволюцию Уварова. Понять, как страстный проповедник «европейского просвещения» всего через пятнадцать лет оказался изобретателем знаменитой триады «Православие, Самодержавие, Народность». Верна ли моя гипотеза или, может быть, нам важнее узнать, не «как», а «почему»? Проверьте: номер перед вами.

 

Министерство духовных дел и народного просвещения, учредив в Главном педагогическом институте две кафедры для преподавания восточных языков, по Высочайшему повелению призвало из Парижа господ Деманжа и Шармуа, образовавшихся там наставлениями известных ориенталистов Сильвестра де Саси, Ланглеса, Шези и др.

Приличным казалось ознаменовать открытие сих кафедр особенным торжеством вместе с возобновлением кафедры истории, порученной профессору Раупаху.

Президент Императорской академии наук, по должности попечителя С.-Петербургского учебного округа, нашел себя тем более обязанным участвовать в сем торжестве, что он давно желал преподавания восточных языков в России, основанного на твердых и прочных началах, а преподавание истории почитал всегда главным делом народного воспитания.

Рассуждая о предметах, равно важных для всех, президент Академии наук говорил, как мыслил. Слава монарху, благоприятствующему беспристрастным исследованиям всех истин и скромному излиянию каждого чувства души!

Государь Император, великодушный покровитель всех общеполезных знаний, ныне щедрою рукою открывает новое поприще, новые пути в святилище наук и просвещения. Да будет наша первая мысль, наше первое чувство – признательность к нему, к нашему великому монарху, который герой в порфире, гражданин на троне, миротворец на поле брани, законодатель и просветитель, блистает под эгидою святой веры и святого человеколюбия; к монарху, коего глава украшена первою диадемою в свете и который в Древнем Риме заслужил бы от равных скромный, но славный венок гражданской доблести.

Но как можем мы достойно изобразить наши чувства? Чем можете вы, юные питомцы, заплатить ему за столь великие милости? Чего требует он от нас в замену толиких щедрот? Он требует вашего собственного благополучия; он требует свободного стремления к добру, благородного порыва ко всему прекрасному и полезному. Он хочет вложить в ваши сердца глубокое чувство вашего будущего звания в обществе. Он желает, чтобы, приняв по мере ваших сил искру того дивного огня, коим горит Его высокий дух, вы с обновленною душою рассылались по пределам отечества и чтобы, следуя данному вам направлению, сообщая другим поколениям здесь почерпнутое образование, вы всегда показывали вашим будущим писателям соединение всех лучей религии и наук в один благодетельный источник истины и света.

Я не почитаю нужным пространно излагать пред вами, милостивые государи, всю важность открываемого ныне курса восточных языков. Вы знаете, какое место Восток занимает в истории. Восток – первая колыбель, первое поприще лучшего бытия, первый свидетель падения рода человеческого. Из Азии проистекали все религии, все науки, вся философия. Она одна сохранила чудесный дар производить все большие явления морального мира; там находили мы истинный, единственный источник всеобщего просвещения, и кто мог бы не гореть желанием созерцать вблизи богатства сего неисчерпаемого рудника ума человеческого?

К сему имеем мы один способ: восточные языки. Вообще языки суть памятники времен, предшествовавших истории. Узнать язык народа – значит узнать весь ход его образования. В недрах сих дивных составов лежит, так сказать, печать, отличающая один народ от другого. Чем совершеннее язык, тем народ ближе к просвещению. Сличение языков может изъяснить происхождение и сродство народов между собой; и если б по непредвиденному случаю могли когда-либо исчезнуть с лица земли все памятники истории, тогда следы времен прошедших остались бы только в самых диалектах, в их взаимных сношениях, в их внутреннем образовании; и тогда б мы судили о политической судьбе народа по совершенству грамматических форм ему принадлежавшего языка.

Но знание языков остается без цели и без важности, если мы ограничиваемся сравнительною номенклатурою или собранием пустых звуков. В нынешнем состоянии общих познаний слова суть не что иное, как знаки мыслей; следовательно, языки – только средства к достижению новых познаний или, лучше сказать, путеводители к новым понятиям. Высшая филология стремится к единству. Только те языки заслуживают наше внимание, которые имеют свою собственную словесность. В большом количестве языков мира весьма немногие могут называться коренными не столько потому, что от них произошли другие языки, как потому, что они сильно действовали на просвещение всего мира.

Языки без литературы – то же самое, что народ без истории. Не все люди в сложности составляют человечество; не все языки принадлежат к филологии. Один греческий язык с происходящим от него латинским дает нам ключ к познанию всего западного мира; таким же образом арабский язык в соединении с языком Персии – ключ всей западной Азии и был долго ключом к познанию всей восточной древности. С тех пор как мы обогатились знанием санскрита и всех диалектов Индии, средняя сфера азиатских языков, без сомнения, изо всех важнейшая, каждый день более и более привлекает любопытство и внимание. Если к сим коренным языкам мы прибавим, с одной стороны, еврейский, а с другой – наречия племени татарских и, наконец, языки Японии и Китая, то одним взглядом обнимем всю систему древних, поистине коренных языков Азии. Теперь окинем быстрым взором главные литературы, из них происшедшие.

Словесность еврейская ограничивается книгами Ветхого Завета. Она отличается от других словесностей Азии тем, что не обещает ни дальних открытий, ни дальних усовершенствований. Язык еврейский был первым поводом к изучению других восточных языков. Знание его процветало в Европе посредством богословия задолго перед другими. Творения Моисея могут в своем роде равняться с совершеннейшими памятниками древней поэзии. Язык евреев не богат ни выражениями, ни оборотами, но смел и силен. Их поэзия, о которой древние не ведали, имела великое влияние на все новейшие литературы Европы.

<Словесность> арабов, коей обозрение господин профессор Деманж ныне представит в особой речи, имеет свой отличительный характер. Их поэзия пылает, как их степь; она чудесна, как их история. Посреди империи персов и империи римлян лежит Аравия, коею ни Александр, ни римляне не могли овладеть. Жители ее были независимы и храбры; они любили поэзию, как свободу. Сама природа защищала их от внешних властителей.

В VII столетии явился Магомет, полководец, законодатель и поэт, – и бóльшая половина Древнего мира повиновалась Исламу, когда он оставил с жизнью завет обращать народы посредством Корана и меча. Сто лет после смерти Магомета владение арабов простиралось от Ганга до Пиренейских гор. Константинополь трепетал, и трон Персии распался на части. Гарун АльРашид и сын его Ал-Мамун покровительствовали наукам. Под их скипетром процветали Восток, Африка, Испания. «Тысяча и одна ночь» сделала Гаруна славнее, чем его поход на Царьград. Творения греков, особенно философов и врачей, были переведены на арабский язык. В Багдаде, в Бассоре и во многих других городах халифы основали высшие училища.

Арабы первые познакомили Европу с Аристотелем. Вместе с науками процветали художества и мануфактуры. Архитектура арабов, которую мы ошибочно называем готическою, носит печать их гения. В велико- лепных чертогах Багдада, под тенью лимонных дерев на берегах Тага и Гвадалквивира раздавался звук оружия вместе со звуком лютен и гитар. Арабы не уступали ни одному народу в любви к турнирам, рыцарству, поэзии. Следы пребывания их в Испании про- извели Ариосто и рыцарскую литературу(1).

1 Поэзия Европы имеет, как кажется, два источника: поэзию северных народов, привыкших к войне и наслаждающихся одним только повествованием о ней, – и поэзию Востока, преданную нам частью Крестовыми походами, частью испанскими маврами. Ариосту удалось прекрасно слить сии два рода поэзии в своем блестящем творении; Боярдо еще ближе подражает духу восточной поэзии; Тассо более напитан древними.

Весь их исторический ход чудесен; но мы узнаем те же черты характера в арабе и посреди знойных степей в сопровождении верного верблюда, и в вышних ристалищах царей гренадских. С Магометом исчезла поэзия арабов; слабые ее отголоски были едва слышны. Тогда арабы славно владычествовали над двумя третями просвещенного мира. С независимостью, с бедностью, с жизнью патриархов лишились они оригинальности в произведениях ума. Магомет – сын степи – заключает круг их поэтов.

Переходя к литературе Персии, я должен сказать, что господин профессор Шармуа представит в своей речи несколько подробностей о сем предмете. Я покажу только связь словесности персидской с другими словесностями Востока.

Происхождение языка Персии, равно как и происхождение империи персов, теряется во мраке веков. Он богат и приятен; не так выразителен и не так силен, как язык арабов, но звучнее и привлекательнее. Формы поэзии верно определены. Персы имеют во всех родах превосходных поэтов: Фирдоуси – их Гомер, Хафиз – их Пиндар и Анакреон; первый написал большую эпическую поэму под названием «Шахнаме»; другой прославился одами и легкими стихотворениями, которые дышат негою. Сверх того, принадлежат к первой степени: Саади, его подражатель Джами, Джелаледин и несколько других.

Литература Персии – самая приятная и самая обработанная. Ориенталисты сравнивают ее с литературою французскою – так же, как путешественники дают жителям Персии название французов Азии. Поэзия арабов и поэзия персов различны в духе и формах, но заслуживают равного внимания. Их отличительные черты особливо приметны в произведениях, предшествовавших Магомету. Он дал всем умам такой вид рабства и единообразия, что, присоединив к литературам Аравии и Персии бедную словесность турецкую, мы можем назвать словесностью магометанскою произведения народов, между собою совершенно различных, но угнетаемых игом одних законов и одной религии.

Но из всех литератур Востока первая, важнейшая, обширнейшая есть, без сомнения, литература Индии. Она до сих пор менее всех других известна и ни в чем с ними не сходствует. Если верить свидетельству знаменитого В. Джонса (основателя Азиатского общества в Бенгале), санскрит (древний коренной язык Индии) превосходит все известные языки света: «Санскритский язык, – говорит Джонс, – совершеннее греческого, изобильнее латинского и обработан лучше обоих; но санскрит имеет с греческим и латинским разительное сходство как в происхождении слов, так и в формах грамматики, которое не могло быть произведено единственно случаем; такое сходство, что ни один филолог не может рассматривать сих трех языков, не уверясь в том, что все три имеют один источник, которого следы, может быть, более не существуют».

Положим, что энтузиазм увлек здесь слишком далеко почтенного Джонса; но и в сем случае какое достоинство должны мы предполагать в языке, родившем столь сильное предубеждение в первом знатоке восточных и классических языков; в ученом, с которым никто в XVIII столетии не мог равняться в обширности знаний, в страстной любви к своему предмету, во вкусе и в фантазии и который разбирал языки как филолог, а чувствовал как поэт?

Мы можем даже положить, что сходство санскрита с греческим и латинским языком не так близко или, лучше сказать, не так разительно, как предполагал президент Калькуттского общества; не менее того, мы наверное знаем, что сие сходство действует существенно, и тем более удивительно, что санскрит в своем составе, в своем духе, в своих формах представляет совершенную противоположность с другими языками Азии.

Ни одно грамматическое правило не сходствует с правилами других наречий. Поэзия (сколько мы знаем) носит печать какой-то изящной простоты, чуждой всему Востоку, и вместе совершенной зрелости ума и души. Кто, хотя в переводе, читал прелестную «Саконталу», тот, конечно, согласится со мною(1).

1 Санскрит понятен ученому только жителю Индии; для народа он язык мертвый. Что он некогда был живым, то доказывается его литературою. Она образуется только тогда, когда язык в полном цвете жизни. Джонс полагал, что санскрит происходит от древнего потерянного языка Персии. Многие ему противоречили; но все сие исследование суетно: место рождения языка там, где он образовался. К санскриту восходит пракрит, который не что иное, как смягченный диалект санскрита (Jones works. Т. VI. P. 206). Бхаша – также простонародное наречие того же языка, по свидетельству Кольбрука (Asiat. Res. Т. VII. P. 225).

Можно ли не желать страстно распространения сих прекрасных познаний? Кто не захочет познакомиться с сим богатым рудником; вникнуть в философию, в законодательство, в поэзию, в науки народа, столь еще мало известного, но которому, может быть, принадлежит первое место в просвещенном мире; пройти сквозь сей безмолвный ряд веков; внести светильник в мрачное жилище давно излетевших племен и поколений; одним словом, привязать свой ничтожный, быстротечный век к сим неподвижным памятникам отцветшего просвещения и забытой, но чудесной славы?

Если б можно было во всем пространстве представить влияние образованнейшего народа Азии на весь мир, тогда, конечно, пролился бы неожиданный свет на всю историю человечества. Но сей народ, занятый единственно собою, тогда только вступал в сношения с другими, когда делался их жертвою; сам о себе оставил он немного сведений.

В сем недостатке исторических преданий любопытство наше может воспользоваться еще одним только обстоятельством: сей народ существует до сих пор; он сохранил свой язык и с ним свою религию, свою мудрость, свою поэзию. Он существует, но более в прошедших веках, чем в настоящем. Для него эпоха, к которой мы принадлежим (а сия эпоха начинается для Индии вместе с нашими историческими временами), представляет в его глазах образ совершенного хаоса. Бармин смотрит на нас с презрением.

Он ожидает обещанного возобновления мира; он единственно мечтает о прошедшем, о тех чудесных временах, когда великий Вишну в виде Рамы сражается со злыми духами или в образе героя Кришны водворял на земле мир и тишину. Напрасно будем мы ожидать от народа в таком расположении ума тех критических сведений, коих жаждет Европа. Остается нам только вопрошать его художественные памятники, его просвещение, его законы, его природу; делаться на берегах Ганга жителем Индии и вместе оставаться европейцем, дабы соединить в одно целое те отрывки познаний, которые жители Индии нам передавать будут посредством своего языка и своей литературы.

Древнейшее произведение индийской словесности, источник их понятий о религии, о философии и о законодательстве, суть их священные книги, так называемые Веды. Дух, содержание формы, слог – все указывает на глубокую древность. Веды составлены из небольших трактатов или отрывков, принадлежащих, вероятно, разным авторам. Мы почти ничего не знаем о сих достопамятных книгах. Они составили тайную религию священников. Религия народа имеет свое начало в больших эпических поэмах Индии так, как греческий простонародный политеизм весь проистекал из Гомера.

Собрание законов Ману есть второй памятник индийской литературы. Сии законы приписывают Ману; но он более принадлежит баснословию, чем истории. Они в тесной связи с Ведами и на них основаны. Хотя законодательство Индии в иных частях имеет еще знаки душевного младенчества, оно во многих отношениях доказывает удивительное просвещение нации, для которой сии законы были составлены.

Торжество санскритского языка – поэзия. Все роды ее доведены до совершенства: эпопея, лирическая, дидактическая и нравоучительная поэзия; но первенство между ними, по мнению самой Индии, принадлежит эпопее. Большие их народные эпические творения уважаются наряду со священными книгами. Литература Индии изобильна в эпопеях; но как творения Гомера в Греции, – две поэмы занимают и здесь первое место – «Рамаяна» и «Махабхарата».

Предмет первой из сих поэм есть победа божественного героя Рамы над Равуною, вождем злых духов. «Махабхарата» изображает войну двух неприязненных племен – курсов и пандосов. Думают, что «Махабхарата» новее «Рамаяны»; по крайней мере, он описывает происшествия, более принадлежащие к историческим временам.

Дух индийской эпопеи состоит особенно в том, что она не оживляется ни чувствами, ни деяниями человеческими. Греческая эпопея сводила с небес своих богов и уподобляла их человекам; эпопея Индии если исключительно представляет одних богов, то возвышает смертных к богам и сближает их чудесным жезлом своим. Греки влагали в душу бессмертных свои ощущения; индийцы делают из человека в эпопее какое-то отвлеченное существо, совершенно чуждое человечеству. Большая пружина их поэм – явление богов в виде человеков; но сие перерождение так свободно, что боги, действующие на земле как человеки, остаются богами в своих высоких жилищах.

Греки придавали своим богам идеальную красоту человеков; индийцы и тут пренебрегают человеческое. Их синий Вишну со многими головами и руками в сравнении с Аполлоном Бельведерским живо означает характер той и другой поэзии, но греческий Олимп пред блистательными жилищами, в коих покоятся Индра и Вишну.

Здесь чудесные чертоги, коих высокие стены, пылающие в огнях, теряются в высоте небес; божественная музыка раздается со всех сторон; воздух – благоухание, каждая капля росы – бриллиант, хор молодых нимф оживляет волшебные гроты, украшенные душистыми цветами голубого лотоса, перлами и пестрыми раковинами. Их блеск отражается на кристалле лазурных вод, тихо волнуемых стройным движением белоснежного лебедя. Какая картина! Какое чародейство! Какая пышная игра фантазии!

Желание представить быстрое, некоторым образом полное обозрение литературы Индии, к коей ныне стремятся все умы в Европе, увлекло меня, может быть, за пределы сего рассуждения. Оно лишает меня возможности продолжить мое странствование по богатому полю литературы Востока. Я должен оставить без внимания словесность Китая, столь же странную, как все его политическое образование, которое и слишком хвалили, и слишком унижали и которое поистине не должно бы возбуждать ни энтузиазма, ни презрения. Я могу только наименовать малоизвестную, но, конечно, важную словесность Тибета и большое разнообразие семейств татарских диалектов, в коем иные отрасли имеют уже литературу, а другие еще нуждаются в письменах.

Остается мне теперь показать, какое участие Россия должна принимать в распространении восточных языков и какую пользу она из их источников извлечь себе может.
Если будем смотреть на сии занятия с политической стороны, то один взгляд на карту докажет уже ясно, сколько сии познания для нас важны и даже необходимы. Должна ли Россия, опирающаяся на Азию, повелевающая целою третью сего пространного края, Россия в непрерывных сношениях с Турциею, Китаем и Персиею овладеть, наконец, великим орудием восточных языков? Сей вопрос кажется излишним.

Нет сомнения, что твердейшая, может быть, опора великобританского владычества в Индии состоит именно в том, что английское правительство образует жителей Индии посредством собственной их словесности; что оно предоставило им право быть судимыми своими законами на своем языке; что оно, соединив дух английского законодательства с остатками древних предписаний и обрядов Индии, мало-помалу возбуждает во всех умах стремление к национальной славе и к древнейшим памятникам наук и словесности и чрез сие прекрасное, может быть, хитрое почтение Индии присваивает себе каждый день более прав на уважение и на признательность покоренного народа.

Времена завоеваний протекли. Можно нарушить мир; можно внести огонь и меч в пределы собственных государств: но основать или удержать свое владычество одною силою меча – сей ужасный подвиг не принадлежит нашему веку. Мы видели, с какою быстротою рушилось огромное здание, недавно воздвигнутое в Европе. Никакая сила человеческая не может более противоборствовать могущественному гению Европы.

В общем просвещении находится залог общей независимости. Завоевание без уважения к человечеству, без содействия новых, лучших законов, без исправления состояния побежденных – тщетная, кровавая мечта; но побеждать просвещением, покорять умы кротким духом религии, распространением наук и художеств, образованием и благоденствием побежденных – вот единственный способ завоевания, от коего можно ныне ожидать прочности вековой и который может некоторым образом освятить право сильного и народное славолюбие.

Когда же мы будем смотреть на восточную литературу в отношении к нашей, то каждый беспристрастный судия постигнет, сколь благотворно может быть ее влияние на произведения ума и на образование вкуса. Наша словесность есть некоторым образом поздний цвет нового политического образования России. Везде корень народной словесности теряется в колыбели народной истории. У нас просвещение и законы были жертвой долговременного порабощения под игом варваров. Римляне сперва овладели миром и впоследствии уже начали думать о просвещении.

Из сего следует, что их литература, как и наша, не отличается оригинальностью; но их литература имеет, по крайней мере, свой характер; и сей характер заимствован от греков. За 50 лет пред сим советовал нам славный Хейне взять в основание нашей словесности словесность греческую; и тогда успели ли бы мы, может быть, заменить недостаток собственного народного вкуса чистым вкусом древних, верными правилами классической литературы. Она не могла бы дать нам оригинальности; но она защитила бы нас от слабости к подражанию, от слепого пристрастия к той или к другой словесности новых времен.

Мы не колебались бы в выборе между подлинниками, равно для нас чуждыми; мы не истощали бы своих сил в трудных, но неблагоприятных опытах без цели, в прихотливых играх бесплодного воображения. Если же с распространением классической литературы совокупить познание восточной, то мы и теперь в полном праве ожидать обновления нашей словесности в сих свежих, доныне неприкосновенных источниках(1).

1 Juvat integros fontes atque haurire…

Обратимся теперь к истории – к предмету, заслуживающему по своей важности первое место в народном воспитании; по своему пространству – долговременных и постоянных трудов.
Истинное просвещение, которое не что иное, как точное познание наших прав и наших обязанностей, т.е. обязанностей и прав человека и гражданина, – истинное просвещение ожидает от вас, юные питомцы, подвига жизни и жертвы всех сил душевных!

Но одна история может нас образовать в сем двояком отношении к обществу. Первый из ораторов Рима, падший вместе с его свободою, называет сию науку «свидетельницею времен, светом истины, жизнью памяти, наставницею жизни, глаголом древности». История оставляет мечтательной метафизике изыскания о каком-то первоначальном состоянии человеческого рода прежде основания общества.

Религия и философия согласны в том, что падение человека содержит в себе первое основание гражданской жизни. Дивное сочетание бессмертной души и бренного тела объясняет тайну политических обществ лучше всех умствований физиологов и метафизиков. История представляет нам человека в обществе; она принимает свое начало на равнинах Азии, под сенью патриархов, в мирном кругу семейственной жизни. Святая простота нравов, под влиянием которой власть отца представляла власть монарха, а человек и гражданин были еще неразлучны в одном лице!

Выступая за пределы младенчества, общества развивают постепенно свои силы и переходят от простого семейственного правления к образованию форм правительства, сложных в своем существе и разнообразных по своим действиям. Но сколько бедствий должен испытать род человеческий! Какой мрак покрывает первые порывы его умственных сил! Едва он оставил свою колыбель, как уже влачет тяжкие узы. Природа Востока усыпляет своих изнемогающих сынов; они дремлют под свинцовым скипетром обладателей. Гармония поэзии прерывается стоном страждущих племен.

Светильник наук освещает их цепи. Утратив познание истинного Бога, которого следы видны только в учреждениях Моисея, пророка, законодателя и поэта, человек лишается чувств своего собственного достоинства. Он перестает обращаться к единственному началу жизни; ищет сего начала во всех явлениях внешней природы и находит везде мерцающие призраки страха и фантазии. Он погружается в грубую чувственность, ведая, что боги его столько же безжалостны, как и его тираны; те и другие требуют от него слепого повиновения; те и другие наслаждаются его страданием и не внемлют его жалобам; трон и алтарь равно обагрены кровью.

Между тем небольшое число мудрых скрывает в мрачной внутренности храмов Индии и Египта последнюю искру человечества и просвещения, последний дар Востока. Они затмевают глаза профанов странными обрядами, они таятся под непроницаемым покровом эмблем и аллегорий; они говорят языком, непонятным для народа. Законодательство в их руках принимает вид грозный и надменный; формы правительства жестоки и неумолимы.

Верховная власть сама склоняет под иго теократов; но врожденная сила человеческого ума побеждает, наконец, все препятствия. Он стремится к другой части мира. Чрез Египет текут науки в Грецию; она тогда же образуется чрез сношения с финикиянами. Между берегом Аттики и берегом Малой Азии сосредотачиваются все движения человеческого ума. История мира делается историею Греции. Египет и Финикия передают ей просвещение, мудрость и торговлю. Восток угасает; вселенная изменяется; человеческий ум возрождается в новом виде под чудесным небом Греции. Достояние всех веков делается собственностью оного народа. Он налагает свою печать на историю. От судьбы двух или трех городов Аттики и Лаконии будет отныне зависеть моральная судьба вселенной.

Воображение отдыхает, переходя к сей эпохе истории, которую поистине назвать можно юношеством человеческого ума. Кто не увлекался произведениями Греции? Чье сердце не билось при чтении Гомера или Софокла? Кто не плакал над падшими при Фермопилах? Кто не торжествовал с победителями Марафона? Но сей век очарований исчез навсегда и не оставил нам следов. Религия греков при всем своем превосходстве над всеми другими религиями политеизма представляет еще странное сочетание нравственности и разврата, высокого полета и постыдных обрядов; она, по словам Монтескье, останавливала руку, а забывала сердце.

Она не могла образовать гражданской жизни греков. Формы их правительств приличны только им. Города, рассеянные на берегах моря, могли процветать каждый особенно под республиканским правлением; но республиканское правление занимает в истории то самое место, которое занимают в жизни прекрасные мечты юности. Человечество возмужало; и если феномен республиканских правлений возобновился и в новых временах в некоторых небольших государствах, то можно сказать, что ни аристократические республики Италии в Средних веках, ни федеральное правление Гельвеции ни в чем не сходствует с республиками Древнего мира.

Вообще нельзя довольно часто повторять, что Древний мир со своею поэзиею и со своими законами для нас отцвел навсегда(1). Сравнение форм древних правительств с нынешними весьма ложно; политическое образование древних колебалось между самовластием и безначалием. Все другие оттенки им чужды. Мир древних делился на две неравные между собою части: с одной стороны, свободнорожденные, с другой – рабы(2).

Все правительства были основаны на сем начале. Оно господствовало везде: у подошвы Кавказа, на берегах Ганга, под тенью пирамид, на площади афинской, в Сенате Рима и в его кровавых играх. Мир повиновался и безмолвствовал; никто не изыскивал происхождения сего порядка; он терялся во мраке веков. Право свободных над рабами, основанное на состоянии военнопленных, имело у древних ужасное, в наши времена, к счастью, неизвестное пространство. Оно было выше законов; оно попирало ногами самые светлые чувства природы. Горе побежденным! (Væ victis!) – вот эпиграф народного права у древних.

В древнем мире рабы не почитались горестными жертвами строгой судьбы. Древние видели в них особый род людей, природою на вечное рабство осужденный, издавна лишенный не только всех своих прав, но даже всей способности ими когда-либо пользоваться. Ни один философ древности не восстал против сей мысли. Иные проповедовали снисходительность в обхождении с рабами; но ни Платон, ни Сенека не внимали гласу природы и не защищали прав человечества(3).

1 «Ακμαιοʋ αʋθος εφʋρα κοʋις». Meleager.
2 “Summa itaque divisio de jure personarum haec est: quod omnshominesautliberisunt, autservi”. Institut.
L. I. Tit. III. de jure personarum. – “Serviautem ex eo appelati sunt quod imperatorescaptivosvendere ac per hoc servare, nec occidere solent; qui etiammancipiadictisunt, eo, quod ab hostibus manucapiantur”. Ibid. § III.
3 Сенека в 48 письме к другу дает ему наставление касательно до обхождения с рабами: «Этот чело- век, – говорит он, – которого ты называешь рабом, также родился в свет, как ты. Он наслаждается тем же небом, питается тем же воздухом, живет и кончит жизнь подобно тебе. Они рабы, но они люди; они рабы, но они живут под одним кровом с тобою. Они рабы? Нет… друзья в низкой доле, товарищи в рабстве: ибо и ты повинуешься судьбе, как они!». В другом месте того же письма Сенека говорит: «Как безрассудно судить о человеке по одежде или по ремеслу, которое также не что иное, как одежда? Он раб, но может быть он свободен духом; он раб, но можно ли его обвинять в этом? Не все ли люди рабы? Один – раб сладострастия, другой – скупости, третий – честолюбия; все суть рабы боязни!». Посреди сих красноречивых порывов рассуждение Сенеки ограничивается следующею дилеммою: «Будь снисходителен к рабам, ибо сам можешь лишиться свободы!». Сенека остановился на сей точке благоразумного эгоизма; но и тут он чудесен. Достойно замечания, что его необыкновенное уважение к человечеству; его чистая и возвышенная мораль, его смелая борьба с предрассудками заставили думать, что он знал Евангелие. Какое торжество религии! Оттого только, что писатель начинает как будто сквозь туман постигать достоинство и права человечества, уже называют его тайным последователем Христа! Мы имеем и доныне мнимую переписку Сенеки со Св. Павлом; я говорю мнимую, ибо нельзя думать, чтобы сии 14 писем были те самые, о которых упоминают Св. Иероним и Св. Августин (см.: S. Hieronymide Script. Eccles. С. 12 и
S. Augustini Epist. Ed Maced. 153. § 14, последний с сомнением). Если сия переписка когда-либо существовала, то она, конечно, не дошла до наших времен; та, которую мы ныне имеем, есть слабый опыт ученика. Так думали Юст-Липсий, славный издатель Сенеки, и все лучшие критики. Впрочем, Сенека имел случай слышать о Св. Павле, ибо его брат Галлион был проконсулом в Ахее и в Коринфе защитил Св. Павла от иудеев, изгнав их из судилища (см.: Деяния Апостолов. Гл. XVIII. 12). Полагают по преданию, что Сенека познакомился со Св. Павлом во время его заточения в Риме. Сходство некоторых мест из его посланий с мыслями и выражениями Сенеки удивительно (см. любопытную статью в Schoell Hist. delalitt. Romaine.Т. II. P. 445 etseqq. Кроткое по тогдашним временам смелое суждение о рабстве и рабах могло бы оправдать предположение, что религия христианская имела влияние на мораль Сенеки.

Грозная вековая давность укрепляла систему древних правительств, всех на рабстве основанных. Никакая власть земная не могла коснуться сих твердых начал, христианская религия обратила их в прах; от ее светильника рассыпались все умственные и все телесные узы. Христианская религия есть великий урок морального равенства, Богом миру преподанный. Не народы Германии, не войны Севера и Востока, даже не пороки тиранов и не разврат народа разрушили колосс Римской империи – христианская религия нанесла ему смертельный удар. Он пал под десницею Того, чье царство несть от мира сего!

Нет нужды, кажется, доказывать, что рабство, какое было у древних, имеет мало сходства с состоянием подданных, которое называется рабством в новой истории(1). Дух христианской религии и самые учреждения германских народов противны духу древних законов. Феодальная система, из которой более или менее сей род рабства принял свое начало, коей влияние ощущается даже в самых отдаленных странах, не имеет никакого сходства с народным правом древних. Сей порядок служил приуготовлением к новейшей системе государств, и я предоставляю себе сказать впоследствии несколько слов о причинах, истребивших мало-помалу в Европе последние остатки феодального рабства, основанного на состоянии приписанных к земле, т.к. рабство древних основано на состоянии военнопленных.

Когда ваше внимание, юные питомцы, обратится на огромное здание Рима, тогда вы постигнете истинный переход человеческого ума к летам опыта и зрелости. Там вы увидите в первый раз, что значит слово человек, а еще более – что значит слово гражданин. В Греции сии два понятия почти всегда сливались в одно; или, лучше сказать, что человек всегда торжествовал над гражданином. Где прекрасное (ɩοκάƛον) было верховный закон, там строгое понятие о должностях гражданских не могло существовать. Буйный дух греческих республик всегда увлекался страстями и первым впечатлением.

Афины осуждали на смерть Сократа и Фокиона, на изгнание Аристида и Демосфена. Греки в одно время боготворили и казнили великих мужей. Минута решила их судьбу как судьбу республики. Пылкая фантазия управляла греками, строгий и наблюдательный рассудок царствовал в Риме; там вы увидите верх воображения и искусств, здесь – верх политической мудрости и проницательности; в Афинах гражданин уступал человеку; в Риме человек был жертвою гражданина; но в Риме вы изумитесь, увидя чудесное влияние сильной воли и постоянного славолюбия; вы узнаете в Римской республике, в самой колыбели ее, будущую обладательницу мира(2).

1 Где понятия между собою существенно различествуют, там следовало бы различествовать и на- званиям. Поллион, друг Августа, мог приказать в присутствии самого Императора бросить в воду на съедение кровожаждущих рыб слугу, разбившего хрустальный сосуд, и Август, приказав разбить все прочие сосуды сего, удовольствовался просить Поллиона о помиловании преступника, обнимавшего с воплем его колена. Вот рабство древних! Рабство в новых временах при всех своих заблуждениях не знало сих неистовств. Оно скрывало с трепетом свои случайные преступления и везде подвергалось справедливому мщению законов. Право жизни и смерти над рабами было в Риме ограничено двумя законами: в 673 г. от основания законом Суллы, lege Corneliadesicariis, и в 813 г. законом консула Петрония, lege Petroniadeservis. Император Адриан в первый раз уничтожил совершенно сие право, которое, по признанию римских законоучителей, существовало везде: “apudomnes feregentes animad vertere, domini in servos vitae necis quepotes tatem fuisse”.Institut. L. I. Tit. VIII. § 1.
2 “Turege, reiim, perio populous, romane, memento!” Virgil.

Поколения изменяются – Капитолий бодрствует. Какой ряд государственных людей великих в делах мира и войны! Какая цепь важных происшествий! Какое торжество глубокого и неослабевающего разума! И когда после восьми столетий счастливый Октавий садился на трон вселенной, то при блеске такого величия мы почти забываем, что две трети человеческого рода стенали под игом жесточайшего рабства; что римляне, гиганты в доблести и пороках, пили в золотых чашах слезы и кровь вселенной и в беспечном упоении не ведали, что Освободитель мира родился под соломенным кровом в забытом краю их огромной империи…

Падение Рима, возраставшего восемь столетий, продолжалось около 600 лет. Сие одно доказывает твердость сего политического состава – единственного в летописях истории. Рим упал не от внешних политических происшествий, даже не от собственных раздоров. Главная причина его падения было давно ожидаемое преобразование морального мира, которое совершилось посредством христианской религии.

Европа, удрученная под игом самовластия, переходила от высочайшей степени силы к совершенному изнеможению старости; Европа без нравственности и без религии устремляла взоры на Восток и ожидала звезды, явившейся там, на краю неба, но коей блеск не отражался еще на Западе. Политеизм лежал во прахе; все основания гражданской жизни древних колебались; светильник философии гаснул; поэзия и красноречие исчезали безвозвратно; властители предавались всем порокам, народы стенали и развращались. Каждый день варвары наносили глубокие удары дотоле невредимому колоссу Рима; о, когда, наконец, сей тысячелетний дуб, воспетый Горацием, пал, пораженный громами, тогда густой мрак распространился по лицу земли; все умолкло, слабые лучи света побледнели; завеса опустилась – и мы видим конец древней истории.

Но пробуждение Европы было предназначено Промыслом. Оно сокрыло в лесах Германии залог ее политического возобновления; три главные причины произвели постепенное сие возобновление: появление германских народов, феодальная система и, наконец, крестовые походы. Народы, завоеватели и рушители Римской империи, выходили из Германии; чрез длинный ряд веков они сохранили характер, коего черты изобразили Юлий Кесарь и Тацит.

Сим народам определено было разрушать и животворить, покрывать Европу кровавыми следами опустошения и вместе бросать повсюду семена будущего благоустройства, повергать поколения в рабство и воспламенять дух народный, распространять мрак и без ведома готовить торжество просвещения(1); вы увидите в их полудиких учреждениях и нравах изумительные следы какого-то высокого политического образования, основанного на незыблемых правах человечества и гражданства, о коих не ведали просвещеннейшие народы Древнего мира(2).

1 Montesquieu, Gibbon, Iohannes Muller, Shiller.
2 Наши древние законы от скандинавского происхождения имеют свой корень в законах германских.
«Заметим, – говорит Карамзин, – что древние свободные россияне не терпели никаких телесных наказаний; виновный платил или жизнью, или вольностью, или деньгами – и скажем о сих законах, что Монтескье говорит вообще о германских: они изъявляют какое-то удивительное простосердечие; кратки, грубы, но достойные людей твердых и великодушных, которые боялись рабства более, нежели смерти» (Ист. Госуд. Росс. Т. II. – С. 63). Прибавим, что в сем отношении «Правда Русская» есть, без сомнения, драгоценнейший памятник нашей истории: Aviat queat avi nostril quum allium ac caepe verba eorum oler ent tamen opti meani matierrant (Varrofragm). Наши предки посреди своей грубости могли славиться глубоким чувством священных прав человечества и граждан- ства, нашедших ныне красноречивого защитника в могущественном монархе Севера. Кто мог без благоговения читать следующее место Его достопамятной речи? ”Prouvez á voscontemporains, que les institutions libérals, don’t on pretend confodre les principes á jamaissacré avec les doctrines subversives qui ontmenacé desnosjours les systême social d’uneépouvan table catastrophe, ne sont point un prestige dangereux; maisqueréalisées avec bonne foi et dirigéessurtout avec puretéd’intentionvers un but conservateur et utile á l’humanité, elles’allientparfaitement avec l’ordre, et produisent d’un comm un accord la prospérité des nations“ (Discous pronouncé á l’ouverture de la Diètede Pologne”. 15/27. Mars. 1818). Сии слова содержат обет всех благомыслящих и краткое, но сильное начертание обязанностей всех и каждого из них.

По примеру Европы начинаем помышлять о свободных понятиях; если же вы спросите, где тот народ, у коего являются первые их признаки, история не назовет ни римлян, ни афинян, ни карфагенцев, ни спартанцев; она укажет вам на германцев Тацита! Гений германских народов воссел на дымящиеся развалины всемирной империи римлян, и с того времени начинается новая история. Германские народы, феодальная система и крестовые походы, а выше всего – тайное, но сильное влияние христианской религии – вот степени перерождения мира, тесно между собою связуемые и одна от другой происходящие.

Из германских учреждений, смешанных с обычаями Рима и Галлии, проистекает феодальная система, о которой было много написано, но которую не многие разумели. Феодальная система, составленная из многочисленных разнообразных начал, требует особого внимания и заслуживает наше удивление. Оставьте софистам XVIII столетия надутые жалобы на времена варварства и фанатизма! С высшей точки зрения, на которую вас возведет история, вы увидите, что сей ряд веков, носящих в самом деле печать невежества и суеверия, есть одно из необходимых условий образования, одно из испытаний, предназначенных роду человеческому.

Он необходимо должен был пробиться сквозь сей хаос, чтобы мало-помалу привыкнуть к блеску истинного света. Дабы узнать свои права и свои обязанности, он должен был истощать сперва необузданную силу юности. Политические общества не скоро созревают. Дух народов находит в своих заблуждениях сугубую страсть к истине; но сколько пропадших мореплавателей прежде Колумба! Сколько опытов прежде английской конституции!

Политическая свобода не есть состояние мечтательного благополучия, до которого бы можно было достигнуть без трудов. Политическая свобода, по словам знаменитого оратора нашего века (лорда Эрскина), есть последний и прекраснейший дар Бога; но сей дар приобретается медленно, сохраняется неусыпною твердостью; он сопряжен с большими жертвами, с большими утратами. В опасностях, в бурях, сопровождающих политическую свободу, находится вернейший признак всех великих и полезных явлений одушевленного и бездушного мира, и мы должны по совету того же оратора или не страшиться опасностей, или вовсе отказаться от сих великолепных даров природы.

Естественный ход политической свободы, видимый в истории Европы, удостоверяет нас в сей истине. Человеческий ум идет не всегда прямым, твердо означенным путем. То смелым порывом подается вперед, то вдруг останавливает- ся; часто увлекаемый обманчивыми призраками, он прерывает свое стремление и, подобно задумчивому гению на памятниках древней пластики, он обращает свой факел к земле. Но успокойтесь! Факел не может погаснуть; он бессмертен, как душа человеческая, как вечное правосудие, как истина и добродетель!

Феодальная система, хотя необходимая степень в образовании Европы, могла только служить переходом к другому совершеннейшему составу государств; и когда она стала угнетать возникающий дух и противиться его предначертанному ходу, тогда Промысел родил в недрах феодальных законов способ и случай их навсегда уничтожить. Сей способ – Крестовые походы.

Они – последнее испытание юной Европы; последний ее порыв, последняя ее поэзия. Под стенами Иерусалима, пред гробом Спасителя положен, наконец (без ведома строителей и, конечно, против их воли), первый камень будущего политического здания Европы. Рыцари креста погребли в степях Сирии лучшую часть своих воинств, свою славу и свои богатства; они предали на жертву жизнь нескольких миллионов, они пролили реки крови и слез; но, исполнители неизвестного им закона, они в замену толиких бед принесли в Европу новую искру свободы и просвещения!

Феодальное рабство, проистекающее не столько из германских законов, сколько из смешения их с нравами Галлии и даже с римскими учреждениями, начало мало-помалу исчезать от крестовых походов. В сем обороте участвовали религия, дух времен и самые внутренние обстоятельства государств. Гордый Гогенштауфен и последний его подданный делались равным образом рыцарями креста. Вот первый знак ослабления прав властителей!(1)

1 Уже в римских законах находим мы следы освобождения через военное ремесло, см.: Nov. 81. Tit. X. De Emancipatione.

Под знаменами Спасителя все воины были свободны и равны. Сверх того, коронные вассалы, отправляясь на войну и нуждаясь в деньгах, иногда продавали или закладывали свои поместья и отпускали на волю рабов, иногда по условию отказывались от некоторых прав своих; иные освобождали рабов для спасения души своей (proredemtioneanimæ). Среднее состояние (tiers-état), в руках коего была вся промышленность, образовалось тогда под покровительством королевской власти, в виде городовых обществ (communes).

Сии общества откупали права властителей в больших городах, делавшихся таким образом приютами свободы и торговли. Сверх того, власть монархов, находившая всегда препоны в преимуществах непокорных больших вассалов и баронов, искусно воспользовалась их ослеплением и мало-помалу укреплялась в самовластии. Мы видели, что у древних все люди делились на два класса: на свободнорожденных и на рабов.

После падения Западной империи и торжества германских законов возникло три рода людей: рабы, или повинные, которые служили другим; свободные, или воины, поселенные на завоеванных землях, и, наконец, владельцы, вожди на поле сражения и коим покорялись победитель и побежденный. Из сего разделения на три рода людей проистекало также разделение земель на три класса и вообще все оттенки публичного права в феодальном образовании, которого подробности не могут входить в пределы сего рассуждения.

История нам покажет, юные слушатели, как сии три класса людей, образовавшихся, наконец, в виде трех различных состояний в государстве, стремились под влиянием крестовых походов расширять каждый сферу своего могущества сверх монархической власти, алкавшей тогда самодержавия. Не думайте, чтобы в сем смешении прав, в сей борьбе неприязненных страстей каждое государственное состояние было движимо великою мыслию общественного блага! Нет! Ни одно из них не простирало взоров далее тесного круга своих собственных выгод.

Цари стремились к самовластию, бароны и большие вассалы искали упражнения в воинском ремесле, славы и добычи; среднее состояние, разбогатевшее от своего просвещения, покушалось сбросить свои оковы и в своих руках сосредоточить промышленность и торговлю. Каждый действовал собственно для себя, и ни один не ведал, что он – слепое орудие в руках Промысла, действовал единственно для основания равновесия всех политических сил и что из всех частных, ограниченных намерений должен был составиться согласный порыв к общему благоустройству Европы.

Нельзя приписать разрушения феодального рабства одним Крестовым походам. Главным доказательством сему служит то, что крестовые походы не образовали свободных поселян(1).

1 Одним из любопытнейших памятников Крестовых походов есть кодекс, составленный Готфридом Бульонским для Королевства Иерусалимского: Assisesde Jerusalem или Letrresde St. Sépulcre. В сем кодексе видно уже значительное усовершенствование феодальных понятий, как-то учреждение трибуналов, в которых каждый был судим своими равными (первый зародыш присяжных, издревле известных в России. См.: Карамзин Н.М. Ист. Госуд. Росс. Ч. II. – С. 62). Но между тем в тех же законах Готфрида цена раба равнялась с ценою ястреба, а верховая лошадь ценилась против поселянина или военнопленного. (См.: Coutume de Beauvoisis, par Thaumas de la Thaumassière. – Bourges, 1690, in-folio).

И если вы спросите, какая могла тому быть причина, то история вам скажет, что большие политические перемены сего рода суть медленный плод времен, свободное действие духа народного, обмен взаимных выгод всех государственных сословий; она вам скажет, что освобождение души чрез просвещение должно предшествовать освобождению тела чрез законодательство и что в жизни народов, как в жизни частного человека, свобода гражданская и политическая походит на ту драгоценную одежду, в которую римляне облекались, переходя от бурных лет неопытности к летам зрелого и совершенного возраста.

Я не буду следовать далее ходу истории. Мы видели, каким образом возникла новая система государств. Из германских законов возродилась феодальная система, а сия система произвела Крестовые походы, которые в первый раз представляют Европу в виде одного великого семейства, занятого одним общим делом, имеющего в виду одинакую цель. Пятнадцатое столетие довершило европейскую систему.

Сей дивный век блистает всеми родами славы и величия. Америка, Мыс Доброй Надежды, книгопечатание, Реформация, порох, торговля в Индии – вот его трофеи. Отныне система европейских государств, заключающая их взаимные сношения, их публичное право, их общее просвещение, их всемирную торговлю, течет беспрепятственно на высшую степень образованности. Права человечества всеми признаны; права гражданства везде определены. Исчезла их неприязненная противоположность; ныне каждый должен хранить святой пламень любви к человечеству, чтобы сделаться достойным гражданином. Сии две обязанности соединяются в одну. Евангелие – залог свободы и просвещения примирило в образе христианина человека с гражданином.

Кто может ласкаться надеждою окинуть взором все неизмеримое пространство истории? Один бесконечный разум обнимает огромную картину времен, пред ним открытую. Мы должны довольствоваться уверением, что каждое явление в истории относится к своему началу и входит в состав морального мира и что все большие политические перевороты подлежат вечным законам необходимого.

Так, например, если, вспомнив о предмете сего рассуждения, вы захотите знать, почему народ, не участвовавший ни в одном из общих переворотов Европы, ныне владеет ее жребием? Каким образом сей народ, младший сын в многочисленном европейском семействе, в течение одного столетия превзошел своих братьев и, сохранив в своих учреждениях, в своих нравах след душевной юности, ныне алкает просвещения и стремится похитить у других и лавр воинской славы, и паль- му гражданской доблести? По какому дивному сплетению происшествий правнук Петра Великого на берегах Сены восстановил трон Св. Людовика?

И если, наконец, обращая мысль на самих себя, на окружающие вас памятники, на великолепную столицу – Пальмиру Севера, на сию мирную обитель наук, на предмет и на дух сегодняшнего собрания, вы с удивлением спросите, как природа могла произвести сии чудеса на том самом месте, где за сто лет перед сим дремало болото, столь же далекое от образованной Европы, как вечные степи Северной Америки? Тогда мы вам скажем: «Внимайте гласу истории! Она вам ответствовать будет; она объяснит все ваши сомнения, решит все ваши вопросы; она вам скажет, сколь завидна участь народа, коему Провидение даровало ряд государей, соответствующих требованиям времени и вполне удовлетворяющих духу своих столетий.

Государства имеют свои эпохи Возрождения, свое младенчество, свою юность, свой совершенный возраст и, наконец, свою дряхлость. Наблюдение сих больших перемен – первый долг попечительного правительства. Желание продолжить один из сих возрастов далее времени, назначенного природою, столь же суетно и безрассудно, как желание заключить возмужающего юношу в тесные пределы младенческой колыбели. Теория правительства в сем случае походит на теорию воспитания.

Не то достойно похвалы, которому удалось увековечить младенчество физическое или моральное; то премудро, которое смягчило переходы одного возраста к другому, охранило неопытность, заранее открыло способности ума, предупредило опасности и заблуждения и, повинуясь закону необходимого, возрастало и зрело вместе с народом или с человеком. Все сии важные истины содержатся в истории. Она – верховное судилище народов и царей. Горе тем, кои не следуют ее наставлениям! Дух времени, подобно грозному Сфинксу, пожирает не постигающих смысла его прорицаний!».

Теперь мне остается только изъявить сердечное желание, чтоб каждый из тех, которые в сем храме просвещения будут образоваться великими примерами истории, нашел в них новые побуждения более любить свое Отечество, свою веру, своего Государя; чтоб каждый из них посредством истории, особенно истории отечественной, коей мы видим, наконец, достойный памятник, благодаря твердости духа и таланту великого писателя, научался предпочитать честь народную своей собственной жизни; благородство чувства и независимость духа – всем благам мира; истину и добродетель – всем обольщениям страстей; чтоб каждый из них, к какому бы сословию он ни принадлежал, где бы он ни был поставлен судьбою, имел всегда в виду, что и он – звено неизмеримой цепи, объемлющей в своем составе все народы, все племена, все человечество.

Сергей Уваров