…Он был одним из тех выдающихся русских государственных деятелей, чье имя историческая память российской интеллигенции прочно отождествила с той общественно-политической и культурной традицией, которая пала в борьбе с революцией, сокрушившей в 1917 году историческое Российское государство.

Так сложилось, что историческая литература вплоть до новейшей эпохи не столько изучала его государственную деятельность, сколько боролась с его тенью, формировала и поддерживала его отрицательный образ. Она делала это в XIX веке в силу зависимости от настроений, преобладавших в среде интеллигенции, жаждавшей уничтожения тех институтов, которые защищал Уваров, – традиционного русского самодержавия и господствующего статуса Православной Церкви. Она продолжала это делать в XX веке в меру сохранения верности стереотипам(1) интеллигентского сознания и постольку, поскольку после 1917 года не могла не быть частью пропагандистской машины государства, рожденного победившей революцией.

1 Самый распространенный из них – представление о так называемой теории официальной народности [см. подробнее 1, с. 89–104].

«Исторический прогресс», одержав в сугубо отрицательном смысле полную и безоговорочную победу над теми ценностями, которые защищали русские консерваторы XIX – начала XX века, за малым исключением избежал признания достижений консервативной политики императора Николая I и его министра Уварова. Между тем с ее помощью были заложены основы самостоятельного отечественного общественного образования именно как системы, значение которой в исторических судьбах русской культуры XIX–XX веков или российской цивилизации, как говорят сегодня, трудно переоценить.

Социокультурные изменения в обществе, произведенные уваровскими университетами, пансионами, лицеями, гимназиями послужили необходимой предпосылкой всех реальных достижений пореформенного времени в области государственного строительства, развития гражданского общества, науки, литературы, искусства.

Сергей Семенович Уваров (1786–1855) принадлежал к старинной русской дворянской фамилии. Родившись в семье подполковника лейб-гренадерского или, по другим сведениям, лейб-гвардии Конного полка, он был крестным сыном императрицы Екатерины II. Получил домашнее образование под руководством французского аббата-эмигранта. В 1801–1810 годах служил по ведомству иностранных дел, с 1806-го находясь на дипломатических должностях в Европе. В 1810–1821 годах был попечителем Санкт-Петербургского учебного округа и членом Главного правления училищ – руководящего органа Министерства народного просвещения.

В это время он получил под руководством крупного филолога академика Ф.Б. Грефе подготовку в области классических языков и литературы, чем сразу выделился среди тогдашней придворной аристократии. С 1818 года и до конца жизни он в качестве президента стоял во главе Императорской Санкт-Петербургской Академии наук.

За свою жизнь сделался почетным членом около ста отечественных и зарубежных научных обществ и академий. В 1833–1849 годах был министром народного просвещения, оставаясь на этом посту дольше всех, кто в дореволюционной России занимал это место как до него, так и после. После его смерти Императорская Россия прожила до первого революционного потрясения те самые «пятьдесят лет» – срок относительного внутреннего мира, который, по свидетельству современника, Уваров скромно назначил целью своей политики.

Становление Уварова как личности в юные годы протекало под влиянием учено- литературного мира Франции и Германии, знакомства с И.-В. Гете, Г. Штейном, А. Шлегелем, Ж. де Сталь, К.А. Поццо ди Борго и другими выдающимися людьми того времени. Ориентированный по своему воспитанию на французский аристократический салон эпохи конца «Старого порядка», Уваров быстро приобрел широту интеллектуальных интересов в сочетании с тонким эстетическим вкусом, тягу к античным древностям, любовь к науке и стремление к постоянному самообразованию.

Вместе с этим он быстро проникся распространявшимся тогда в Европе романтическим умонастроением, в ущерб оптимизму Просвещения усвоив себе взгляд, что современное направление развития европейских народов разрушает все наиболее совершенное и благородное в области их духовной культуры. Широкую известность и авторитет в научных кругах Европы ему принес «Проект Азиатской академии» (1810) и особенно «Опыт об элевсинских таинствах», за который его удостоил в 1816 году своим почетным членством Институт Франции, где иностранцев с таким званием было тогда не более восьми человек.

Его управление столичным учебным округом сопровождалось публичными, в том числе печатными выступлениями, где он, будучи примерно вторым по значению лицом в ведомстве народного просвещения, пространно излагал общемировоззренческие мотивы своей административной деятельности. Важнейшим орудием просвещения народа он считал историю. Ее он в духе современной западной религиозной философии понимал как процесс борьбы человечества за постепенное воплощение в общественных отношениях идей христианства.

Правильно преподающий историю должен был проливать «на сей огромный хаос благодетельный луч Религии и Философии. С сими двумя светилами может человеческий ум найти везде успокоение, и достигнуть до той степени убеждения, на которой человек почитает сию жизнь переходом к другому, совершеннейшему бытию» [2, с. 2, 23–24, 25]. Он придерживался характерного для немецких романтиков органического понимания жизни народов и государств: «Государства имеют свои эпохи возрождения, свое младенчество, свой совершенный возраст и, наконец, свою дряхлость» [3, с. 53].

Поскольку элементы государства или общества связаны между собой не механически, а органически, целенаправленное преобразование каждого такого организма должно происходить в строгом соответствии с познанными законами его исторического роста. Тиранический произвол, идущий ли сверху, или снизу, приведет к культурной катастрофе. Всякий действительно процветающий народ или государство на всех этапах своего развития сохраняет свое неповторимое культурное лицо – «народный дух» – свое неповрежденное органическое единство.

Тенденции новой европейской истории представляют для него угрозу: «Быстрый ход наук и художеств, сильное распространение роскоши и общежития, направление к торговле сблизили между собой все Государства Европы. Сей порядок вещей, искоренив мало-помалу почти в каждом Государстве народный дух, готовил медленную пагубу Европе» [2, с. 22]. Грянула Французская революция, принесшая «столько бесполезных преступлений и бедствий».

Волей Провидения монархия в конце концов была восстановлена, что свидетельствует о незыблемости «права царей», народы же, отстоявшие свои освященные преданиями истории престолы, должны быть справедливо вознаграждены в своих лучших стремлениях. Поэтому государи и их подданные должны теперь принести «взаимную жертву самовластия и безначалия», – рассуждения Уварова здесь шли в соответствии с общеевропейской идеологией легитимизма [4, с. 7, 47–48].

В отличие от Европы, по мысли Уварова, «народный дух» был еще достаточно прочен в России. Его следовало сохранять, как и «тот изящный характер, на который ныне Европа смотрит как изможденный старец на бодрость и силу цветущего юноши» [2, с. 24]. По мере того, как под сенью скипетров христианских государей народы нарастят общественную добродетель и достигнут «истинного просвещения», которое есть не что иное, как «точное познание… обязанностей человека и гражданина», наступит конечная историческая цель идеального развития человеческого разума – осуществление политической свободы.

Неясным из выступлений Уварова оставалось то, как же именно он намерен был в России сочетать достижение последней с сохранением в целости «народного духа», универсальное с исключительным, формальное с содержательным. Важно отметить, что, восхваляя политическую свободу как «последний и прекраснейший дар Бога» и определяя Россию как «младшего сына в многочисленном европейском семействе», Уваров следовал за императором Александром I строго в диапазоне либерализма последнего. Речь Уварова 22 марта 1818 года, содержавшая такие суждения, была откликом на речь монарха 15 марта при открытии сейма в Варшаве, где Александр сказал о возможной перспективе введения конституции в России, пытаясь таким образом возобновить характерную для начала его царствования либеральную политическую повестку дня, прерванную в 1812 году.

Будучи в числе основателей знаменитого литературного общества «Арзамас», Уваров вместе с Д.Н. Блудовым, Д.В. Дашковым, В.А. Жуковским, с которыми его объединяло, помимо прочего, самое глубокое уважение к Н.М. Карамзину, постарался отклонить желания Н.И. Тургенева, М.Ф. Орлова, П.А. Вяземского придать обществу отчетливо политический характер, избегая малообязывающих разговоров на политические темы. В понимании Уварова добиться политической гармонии невозможно помимо или вопреки исторически сформировавшемуся государству.

Поскольку наличествовавший в стране уровень просвещения был невысок, он полностью исходил из необходимости опираться на исторически сложившийся политический и социальный строй. Ступени образовательной системы, над устроением которой он трудился, должны были соответствовать российской сословной иерархии.

Он преобразовал Главный педагогический институт в Санкт-Петербургский университет, учредил в нем преподавание восточных языков и литератур, реформировал учебные планы гимназий и уездных училищ, – что было распространено на все учебные округа империи, – предпринял организацию при университете особого института по подготовке учителей для учебных заведений низшей ступени. Преобразовательные опыты были прерваны острым конфликтом Уварова с новым руководством ведомства народного просвещения, которое в 1817 году в духе теократических мечтаний Александра I было оформлено как Министерство духовных дел и народного просвещения.

Уваров воспротивился политическому походу против университетов, который повели приближенные министра А.Н. Голицына, бывшие вольтерьянцы, а теперь неофиты-христиане М.Л. Магницкий и Д.П. Рунич. Критика университетов не должна была, по его мнению, вести к крайностям обскурантизма. Когда по обвинению в преподавании «богохульственных и пагубных доктрин» профессора Петербургского университета предстали перед судом, Уваров в крайне резкой форме потребовал суда над ним самим, если виновность подсудимых будет доказана.

В июле 1821 года в знак протеста он подал в отставку с поста попечителя столичного учебного округа. Император сохранил Уварова на службе, переведя в Министерство финансов, на должность директора Департамента мануфактур и внутренней торговли. В борьбе с «мистической партией» Сергею Семеновичу оказывал поддержку будущий император, а тогда великий князь Николай Павлович, гвардейский генерал, шеф русских военных инженеров и организованного под его руководством Главного инженерного училища.

Небольшая доля характерных для «дней александровых прекрасного начала» оптимистических ожиданий относительно преобразований в либерально-эгалитарном духе, бывшая у Уварова, была окончательно скомпрометирована в его глазах в 1820 – начале 1830-х годов. «Священные права царей» вновь стали ниспровергаться. Декабристский заговор, окончательное падение Бурбонов во Франции, ожесточенная и кровопролитная война с польскими инсургентами, общее брожение в Европе развеяли мечты о том, что по мановению монарха на Россию сразу снизойдет столько просвещения, сколько окажется достаточно для того, чтобы явленная безболезненно гражданская и политическая свобода водворила социальную гармонию.

Теперь Уваров видел во всем этом опасные «иллюзии императора Александра». Трагедия либерально настроенного императора, по его мнению, состояла в том, что «он не понимал своей страны, не знал ни ее нужд, ни ее предрассудков, ни ее страстей» [5, л. 122–122 об.]. Ответ о причинах распространенности подобных иллюзий тогда напрашивался сам собой. «Россия еще слишком мало известна Русским», – сказал А.С. Пушкин императору Николаю I в 1826 году.

Желание ради торжества «европейских понятий» совершить насилие над органическим ходом русской жизни в понимании Уварова было результатом отчуждения от «народного духа» вследствие одно- стороннего увлечение универсалистскими идеями Просвещения. Характерно, что в 1820-х годах Уваров совершал длительные поездки по России. Приобретенные таким путем познания весили для него как минимум не меньше, чем общение с учено-литературным миром Европы и собственные кабинетные штудии.

«Те пять или шесть лет, которые я таким образом провел, – писал Уваров, – мне доставили, осмелюсь сказать, точное и глубокое знание моей страны, которого без этого средства я никогда не смог бы достичь». В это же самое время он с разрешения императора шлет ему одну за другой несколько записок, главная среди которых – «О крепостном праве в России», – по замыслу Уварова, должна была нейтрализовать влияние на еще неопытного монарха либеральных тенденций, исходивших от председателя Комитета 6 декабря 1826 года графа В.П. Кочубея.

Крепостное право, полагал Уваров, изначально отсутствовало в феодальном укладе Древней Руси, под которым он в духе «норманнской теории» понимал привнесенное извне германское начало. Оно есть следствие и результат всей ее дальнейшей исторической судьбы. На своем многовековом пути она смогла преодолеть татаро-монгольское завоевание, политическую немощь, материальное оскудение, гражданскую войну, иностранную узурпацию и анархию Смуты, лишь создав и укрепив самодержавие. А это до необходимой степени потребовало постепенного утверждения крепостничества «как неизбежное следствие одного из другого».

В научном отношении весьма сложно, а с политической точки зрения и бесполезно искать абсолютной точности в вопросе о том, кто, когда и каким конкретно нормативным актом его ввел, и им ли именно его утвердил. Достаточно знать, что «последним, кто приложил здесь руку, был Петр I». Далее оба начала – самодержавие и крепостное право – подверглись изменениям под влиянием цивилизации XVIII века и по настоящее время они не остаются неподвижными.

В нынешней России «могучая власть, которая ею правит, столь же далека от чистого деспотизма, как то крепостничество, которое существует в настоящее время, удалено от рабства». Но цивилизация XVIII века влияла не только положительно. В «последний период нашей истории» – минувшее царствование – наряду с началом крепким, «органическим», «жизненным», проявилось и другое – «искусственное и иногда ребяческое». Причем инициировало его правительство. И теперь, полагал Уваров, «очевидно, что у нас общество следует путем, движение по которому не находится в руках людей, стоящих у власти».

В нем заложен потенциал нездоровых политических тенденций. Правильный подход к оценке значения и перспектив развития отечественных социальных и политических институтов был нарушен, и «произошло великое колебание во всем, что связано с принципами и духом правления. Вместо того, чтобы рассматривать вещи в их совокупности, кинулись то к одной идее, то к другой. Не принимая во внимание первопричину правления, сказали: “Никакого крепостного права. Его не существует ни в Англии, ни во Франции, оно должно перестать существовать в России”».

Потерпев поражение, энтузиасты либерально-эгалитарных доктрин из окружения императора Александра «пустили в ход демократию… жалкую, двусмысленную, которая несла скорее дух злопамятного упрека, чем видимость благородной воли ради дела, которое не лишено одобрения в Европе. Принялись оскорблять дворянство, осыпать насмешками аристократическую славу, интриговать против старых предубеждений, всецело сохраняя свои собственные пристрастия, повторять затверженные аксиомы…».

Когда же на международном горизонте сгустились тучи и грянул гром наполеоновского нашествия, «заметили, что дух народа ничего не выиграл от этих либеральных перебранок, что опоры государства были там, куда их поместила сила вещей, и надо было, в конце концов, обратиться к этим естественным основам, чтобы от них получить спасение страны…».

Пора уже, наконец, призывал Уваров, раз и навсегда поставить точку в абстрактно-теоретических морально- философских спорах и не тратить понапрасну время: «…Крепостное право, в принципе, не может быть защищено никаким разумным и искренним аргументом; излишне собирать против него анафемы, которых никто не оспаривает, и давно исчерпанные сарказмы.

К этой очевидной истине присоединяется принцип, не менее положительный: крепостное право может и должно быть отменено…». Истинная проблема заключается в том, как это поставить на подлинно практическую почву. Крепостное право, каково бы оно ни было, является живым органом общественно-государственного тела, который рос и развивался вместе с ним, и эта часть не может быть просто механически удалена без угрозы для жизни целого. Представляя возможные действия правительства, Уваров указывал три основных пути или способа действия.

Первый способ – именем самодержавия одним актом отнять у помещиков их право в пользу высшей власти. Уваров намекал, что именно к этому, по сути, стремился Негласный комитет 1801–1803 годов. Такая мнимая концентрация власти в действительности скоро привела бы к ее распаду. Правительство постепенно оказалось бы без рычагов управления на местах.

Это станет вполне очевидным для того, кто учтет особенности современного состояния страны, а именно: «…Малую зрелость простого народа, огромное интеллектуальное пространство, которое отделяет его в России от высших классов, наследственную привычку к того рода гражданской и политической опеке, которую представляет в наши дни крепостничество, ряд религиозных и нравственных идей, который установил иерархическую связь между троном и хижиной, внутреннюю и домашнюю организацию с общим отпечатком феодального строя… разнородные части, из которых состоит империя, ее необычайные размеры, ее ресурсы, которые этим размерам не пропорциональны, это странное смешение культов, воспоминаний, традиций, происхождений…».

Объем реальной правительственной власти пойдет на убыль, явится и начнет расти «демократический элемент, разом спущенный с цепи», который будет нечем контролировать. И, таким образом, пойдет процесс, который, начавшись моментальным упразднением крепостничества, завершиться «демагогической реакцией» и «анархией», гибелью высших классов и падением трона.

Второй способ решения проблемы симпатичен тем, кто видит «в отмене крепостничества лишь вопрос личного интереса тех, кто обладает, и тех, кем обладают, лишь фискальную сделку, привилегию или монополию, таковых можно привести к мысли, что, уменьшив на порядок размер этой привилегии, ежедневно что-нибудь убавляя в ее объеме, увеличивая разногласия обеих сторон, ссоря их под маской беспристрастности, умножая взаимные затруднения, можно было бы довести до абсурда отношения, которые были бы парализованы, и при том незаметно». Но это будет, считал Уваров, ненужный акт лицемерия, который скомпрометирует власть, не достигнув цели. То есть другим, более извилистым путем правительство придет к, примерно, такому же пагубному результату.

Для того чтобы правильно наметить перспективы решения вопроса о крепостном праве, правительство должно усвоить, что российское высшее сословие на самом деле вовсе не представляет для него серьезной политической угрозы. В этом отношении оно вовсе не похоже на свои западные аналоги. «…Когда бросаешь взгляд на то, что называется дворянством в России, – говорил Уваров, – видишь лишь странную амальгаму элементов самых пустых и разрозненных, только корпорацию без нравственной силы, корпорацию полуразрушенную, обедневшую, которая живет лишь при помощи нескольких исторических иллюзий, кое-какого усвоенного просвещения и права помещичьей собственности – единственного права, которое у него не похитило время.

Можно ли добросовестно говорить об аристократии в стране, где в течение почти столетия она безразлично открыта всему свету, где ей дается больше обязанностей, чем прав и где она имеет в качестве единственной гарантии превосходство своей цивилизации и невежество низших классов?». Правительству можно легко парализовать интриги, возбуждающие в дворянстве дух фронды, бывшие, по мнению Уварова, «одной из тайных причин наших последних смут» – мятеж 14 декабря 1825 года он помещает, таким образом, в один ряд с гвардейскими заговорами XVIII века.

Дворянство можно и необходимо постепенно увлечь на путь просвещения. Именно здесь, в «успехах цивилизации», заключаются шансы обеспечить безопасное упразднение крепостничества. «…Если цивилизация не действует на оба элемента сразу, она не достигнет своей цели, – подчеркивал Уваров. – Надо, чтобы под ее влиянием господин и раб становились людьми духовно переродившимися, один – достойным дать свободу, другой – ее принять». На практике это представлялось Уварову как «политическое образование господ посредством идей» и развитие крестьянского промысла и торговли, а также увеличение путей к добровольному освобождению помещиками крестьян: «…Всякого рода соглашение между собственником и крепостным должно быть облегчено законом…».

Отмена крепостного права должна представлять собой длительный процесс органического видоизменения страны, тщательно продуманную заранее правительственную систему мер, осторожно проверяемых и постепенно вводимых, которая должна сопровождаться ответным пробуждением и возрастанием созидательных сил народа. Общее благосостояние страны должно непременно возрастать.

«Приходские школы для народа, университеты для высших классов и классов средних – вещи сами по себе добрые и прекрасные; но поскольку гражданские законы не будут строго исполняться, поскольку режим кнута будет произвольно господствовать в нашем законодательстве, поскольку промышленность и торговля останется подчиненной угнетающим фискальным формам, поскольку духовенство без просвещения и достоинства будет и дальше нанятым за нищенскую плату народа, цивилизация останется бесплодной и истратит силы понапрасну… коренные, как говорят, почти неизлечимые пороки нашей внутренней администрации… еще долго будут противодействовать тому, что третье сословие сможет подняться и расцвести между обеими великими аномалиями, которые разделяют империю.

Легко создать на бумаге эти средние классы, но невозможно заставить их жить…». Освобождение крепостных должно сопровождаться построением новой иерархии власти, ибо «верховная власть не может находиться одна, лицом к лицу с нацией свободных людей; ни одна форма правления не может допустить абсолютное уравнивание».

Наконец, «когда права всех и каждого будут ясно установлены, когда от уважения к лицам перейдут к уважению собственности, когда муниципальная система, приспособленная к положению страны, распространит по всем местностям выгоды бдительного управления, когда классы государства, точно определенные, обретут свое возможное благосостояние, каждый в своем соответствующем положении и все в их взаимном согласии, когда Россия будет покрыта цветущими городами, хорошо возделанными полями, высокодоходными мануфактурами, когда рынки отовсюду будут открыты для сбыта их продуктов, тогда великая проблема ее политического существования будет решена, и новая форма правления, успешно родившаяся из наших старых учреждений, возвестит новую эру ее истории».

Руководя процессом, власть в любом случае должна «помногу выжидать время и не опережать естественный ход вещей». В целом для упразднения крепостного права необходим срок активной жизни двух или трех поколений, то есть последние остатки крепостничества, по Уварову, должны были исчезнуть в России, примерно, в 1880-х годах. Освобождение крепостных фактически должно свершиться задолго до того, как его юридически констатирует собственно законодательный акт [6, оп. 1, ед. хр. 106, л. 2–25 об.].

Вес Уварова в делах ведомства народного просвещения был в глазах императора Николая I достаточно высок. Как президент Академии наук он заседал в составе образованного в 1826 году Комитета устройства учебных заведений, хотя сам и не придавал своему участию в его деятельности важного значения. Вместе с Д.В. Дашковым добился в 1828 году замены «чугунного» цензурного устава министра народного просвещения А.С. Шишкова уставом, гораздо более мягким и удобоприменимым.

Уваров фактически предложил монарху посмотреть на дело просвещения России как на стратегическую подготовку упразднения крепостного права – уничтожения «зла, веками укоренившегося» (Н.М. Карамзин). Его рассуждения, очевидно, произвели впечатление на императора. Примерно через год Николай I поставил Уварова во главе ведомства народного просвещения.

Относительно успеха поручавшегося ему дела Уваров не питал радужных надежд и не скрыл этого от самодержца. В близком кругу своих доверенных сотрудников в Министерстве народного просвещения Уваров высказывался с не меньшей тревогой и пессимизмом: «Мы, то есть люди девятнадцатого века, в затруднительном положении: мы живем среди бурь и волнений политических. Народы изменяют свой быт, обновляются, волнуются, идут вперед. Никто здесь не может предписывать своих законов.

Но Россия еще юна, девственна и не должна вкусить, по крайней мере теперь еще, сих кровавых тревог. Надобно продлить ее юность и тем временем воспитать ее. Вот моя политическая система… Если мне удастся отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно» [7, с. 174].

Лозунгом своей деятельности в качестве министра народного просвещения Уваров сделал ставшую столь знаменитой формулу «Православие, Самодержавие, Народность», перефразировав, по сути, старинный военный девиз «За Веру, Царя и Отечество!». Текст, раскрывающий смысл формулы, дошел до нас в двух докладах императору Николаю I – «Отчет по обозрению Московского университета» (1832) и «О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством Народного просвещения» (1834), – а также в юбилейном отчете за десять лет управления министерством (1843).

Бесконтрольная европеизация, полагал Уваров, обрекает Россию на развитие по пути общественных катастроф, кровавых междоусобиц и конечную деградацию. Но возможность удержать страну от губительного скольжения по наклонной еще остается благодаря не- которым спасительным началам, искони ей присущим. Православная вера – для России первое и основное. С ее ослаблением творческие силы народа обречены на угасание: «Без любви к Вере предков, народ, как и частный человек, должны погибнуть; ослабить в них Веру, то же самое, что лишить их крови и вырвать сердце.

Это было бы готовить им низшую степень в моральном и политическом предназначении». Следует добавить, что глубокого влияния православной святоотеческой традиции на мировоззрение Уварова не прослеживается. Говоря здесь о Православии, он, по-видимому, оставался европейским консерватором-романтиком. Характерно, что в черновом наброске на французском языке доклада 19 ноября, он вместо «Православие» написал «Народная вера» («Religion nationale») [6, оп. 1, ед. хр. 98, л. 18 об.; см. также: 8, с. 71–104].

Самодержавие является оптимальной формой русского державного бытия, «представляет главное условие политического существования России». Любое поползновение к его формальному, то есть институциональному ограничению неминуемо повлечет снижение могущества, ослабление внутреннего мира и спокойствия страны. «Русский колосс упирается на самодержавии, как на краеугольном камне; рука, прикоснувшаяся к подножию, потрясает весь состав Государственный. Эту истину чувствуют неисчислимое большинство между Русскими; они чувствуют оную в полной мере, хотя и поставлены между собой на разных степенях и различествуют в просвещении и в образе мыслей, и в отношениях к Правительству. Эта истина должна присутствовать и развиваться в народном воспитании».

Вопрос о «народности» Уваров оставлял открытым, очевидно, адресуя его решение творческим способностям и усилиям конкретных представителей отечественной образованности, готовых не пожалеть для этого своей жизни и талантов. Здесь «все затруднение заключается в соглашении древних и новых понятий… Государственный состав, подобно человеческому телу, переменяет наружный вид свой по мере возраста: черты изменяются с летами, но физиономия изменяться не должна. Безумно было бы противиться сему периодическому ходу вещей…».

С другой же стороны, нелепо, забыв самих себя, бросаться в погоню за «мечтательными призраками» – фетишами иноземной культуры, – «следуя коим, нетрудно… наконец утратить все остатки Народности не достигнувши мнимой цели Европейского образования» [9, с. 70–72]. Основную мысль Уваров выразил с предельной ясностью – для того, чтобы неизбежные с течением времени перемены не вызвали опасных смут, необходимо утвердить в новом поколении европейски образованных русских людей неразрывную связь национального самосознания с Православной верой и чувством верноподданнического долга перед царем-самодержцем.

Конкретные же способы достижения такой цели, в том числе и определение того, где возрастные изменения, а где – признаки разложения и распада, он отнес к техническим проблемам Министерства народного просвещения. Обнадеживал Уварова в начале 1830-х годов дух учащейся молодежи, который он обнаружил. Его не единожды повторенные слова о «необходимости быть Русским по духу прежде, нежели стараться быть Европейцем по образованию», о «возможности соединить вместе незыблемое чувство верноподданного… с просвещением, принадлежащим всем народам и векам», студенты, к радостному удивлению Сергея Семеновича, встречали с неподдельным энтузиазмом [10, стлб. 349].

Итак, основная мысль Уварова ясна – для того, чтобы неизбежные с течением времени перемены не вызвали опасных смут, необходимо утвердить в новом поколении европейски образованных русских людей неразрывную связь национального самосознания с православной верой и чувством верноподданнического долга перед царем-самодержцем.

Но какими конкретными способами это осуществить? Какие именно перемены в российском национально-государственном организме и какие именно общественные идеи являются лишь «возрастными изменениями», а какие – признаками разложения и распада? Точного ответа Уваров не дал, отнеся это к техническим проблемам своего ведомства. Возможно, что и находившиеся в распоряжении средства оставляли место сомнению в конечном успехе.

По своему душевному складу Уваров оставался человеком александровской эпохи. Того времени, которое выдающимся историком русской мысли протоиереем Г.В. Флоровским определялось как «вряд ли не самая высшая точка русского западничества… когда и самая душа точно отходит в принадлежность Европе… становится в это время Эоловой арфой», той эпохи, когда как будто бы состоялось «пробуждение сердца», но еще не «пробуждение мысли» [11, с. 128–129].

Зрелому Уварову оставались близки Ф.-Р. Шатобриан, братья Шлегели, Ф. фон Баадер, отчасти, возможно, А. фон Гакстгаузен – европейские консерваторы-романтики с их устойчивым политическим пессимизмом: «Дано ли нам, – говорилось в докладе 19 ноября 1833 года, – посреди бури, волнующей Европу, посреди быстрого падения всех подпор Гражданского общества, посреди печальных явлений окружающих нас со всех сторон укрепить слабыми руками любезное Отечество на вер- ном якоре, на твердых основаниях спасительного начала? Разум, испуганный при виде обломков прошедшего, падающих вокруг нас, и не прозревая будущего сквозь мрачную завесу событий, невольно предается унынию и колеблется в своих заключениях» [6, оп. 1, ед. хр. 38, л. 17 об.].

Но, будучи по своей интеллектуальной культуре глубоко западным человеком, Уваров теперь это отлично осознавал и тем сильнее желал, чтобы будущее поколение, оставаясь на европейском уровне образованности, «лучше знало Русское и по-Русски». Во время ревизии Московского учебного округа в 1832 году он обсуждал в университете с профессорами идею издания историко-литературного журнала, «чтобы внушить молодым людям охоту ближе заниматься историей отечественной, обратив больше внимания на узнание нашей народности во всех ее различных видах» [10, стлб. 354].

Подобная тяга к национально-культурному самопознанию, открывающему источники творческой самостоятельности в условиях западного влияния, обнаруживается и в известной записке А.С. Пушкина «О народном воспитании» (1826), приготовленной для императора: «Россия еще слишком мало известна Русским, сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требуют особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно [курсив мой – М.Ш.] занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою…» [12, с. 34].

Этому должно было способствовать, по мнению Уварова, приобретение русской образованностью перспективы самостоятельного углубления в источники, расширяющие горизонты собственных традиционных духовно-культурных основ. «Стараясь привлечь к изучению греческого языка и словесности, Министерство руководствовалось… убеждением… и в необходимости основать новейшее русское образование тверже и глубже в древней образованности той нации, от которой Россия получила и святое учение Веры и первые начатки своего просвещения», – подчеркивал Сергей Семенович в отчете о десятилетнем управлении министерством [13, с. 20].

Назначение Уварова главой ведомства народного просвещения вызвало самый благоприятный отклик в европейском научном мире. «Вы очевидно угадали, – писал ему в 1833 году А. фон Гумбольдт, – сколько надежд на достижения науки и человеческого разума должны связаться в нашем представлении с известием о назначении Вас министром народного просвещения» [14, с. 118].

Но серьезное изменение в уваровском понимании целей народного просвещения в России не осталось незамеченным иностранными политическими наблюдателями. «…Уваров сделался горячим поклонником узкого славянофильства. Это тем более удивительно, что этот министр большой поклонник иностранной литературы и с успехом печатал свои статьи в немецких и французских журналах, но по-русски писал очень мало», – отмечал баварский посланник О. де Брэ [15, с. 131–132].

Сам Уваров к успеху у широкой европейской публики относился не без иронии. По поводу одной своей, по собственному выражению «безделки», опубликованной во Франции, он как-то раз писал М.П. Погодину: «Успех этой статьи в Париже доказывает, что Французы все тот же народ, о котором Юлий Цезарь писал, что он ветрен и легкомысленен» [16, стлб. 2103]. Едва ли не более чем научным авторитетом в Европе, Уваров дорожил доверием императора Николая I и своим весом в русской придворно-бюрократической среде.

Ко времени назначения Уварова на пост министра народного просвещения министерство существовало уже треть века, и в представлениях правительства о роли и значении деятельности этого ведомства для государства сложились определенные традиции. Возведя в ранг особой отрасли государственного управления и в дальнейшем реорганизуя систему народного образования, то есть в целом предназначенного так или иначе для по- степенного просвещения всего народа, самодержавное правительство стремилось казенными учебными заведениями вытеснить частные, снизить до минимума их значение или оттеснить их на задний план.

Таким способом хотели уронить роль иностранных учителей, дабы устранить опасность отчуждения от отечественной культуры представителей высшего и других сословий, стремящихся к получению образования. С другой стороны, правительство добивалось возможно более полного привлечения в государственные учебные заведения дворянского сословия. Однако образованность в России не была обязательным атрибутом благородства.

Предпочтение отдавалось опыту, приобретаемому продолжительной государственной службой, и сопрягавшемуся с ним кругу специальных знаний и навыков. Тяга дворянства к получению образования оказывалась недостаточна, ее рост далеко отставал от увеличения государственных потребностей. По мере этого правительство соглашалось допускать в гимназии и университеты представителей высшего и других сословий, за исключением крепостных. Другого выхода у него не было.

С началом царствования Николая I по линии ведомства народного просвещения стали чаще акцентировать факт существования в России сословного строя, который ему вменялось в обязанность полнее учитывать в своей деятельности. «…Необходимо, чтобы повсюду предметы учения и самые способы преподавания были по возможности соображаемы с будущим вероятным предназначением обучающихся, – говорилось в рескрипте императора министру А.С. Шишкову в 1827 году, – чтобы каждый… не быв ниже своего состояния, также не стремился чрез меру возвыситься над тем, в коем, по обыкновенному течению дел, ему суждено оставаться» [17, стлб. 71].

Это означало, что в учебные заведения от гимназии и выше разрешалось принимать представителей только «свободных состояний». Крепостные, в том числе дворовые, могли быть допущены лишь в приходские и уездные училища, как казенные, так и соответствующей ступени частные. Более же всего высшая власть стремилась за счет притока образованных людей радикально обновить чиновничество, поднять качество государственной службы, общую культуру администрации.

Неудачи не колебали решительности и настойчивости верхов в этом вопросе. Убеждаясь в невыполнимости правил 1803 года, разрешавших занимать штатную должность в государственных учреждениях только лицам с дипломами, и закона 1809 года об обязательных экзаменах для претендующих на чины восьмого и пятого класса, правительство одновременно шло по пути предоставления отдельных привилегий в чинопроизводстве выпускникам различных казенных учебных заведений.

Со второй половины царствования императора Александра I шел процесс вызревания другого капитального элемента правительственной системы в отношении народного просвещения. В качестве конструктивной реакции на критику Н.М. Карамзиным закона 1809 года об экзаменах на чин Александр в апреле 1812 года распорядился приступить к разработке конкретных программ экзаменов для гражданских чиновников в соответствии с родом их службы.

В течение двадцати двух лет, то вспыхивая, то затухая, то вновь оживляясь, в комитетах и комиссиях шли дискуссии вокруг вопроса о значении образовательного ценза для гражданской службы: в каком смысле образование чиновников должно быть общим, в каком – специальным, фундаментальным или прикладным [см. 18, оп. 2, 1830 год, д. 48а]. Одним из главных достижений николаевской политики была система разделения всех чиновников по срокам производства на разряды в зависимости от уровня образования.

Подготовленная, по-видимому, при определяющем влиянии председателя Департамента законов Государственного совета М.М. Сперанского и введенная в 1834 году вместо мертворожденного закона 1809 года об экзаменах на чин, она создавала твердую тенденцию к постепенному накоплению лиц, не только служебно опытных, но и развитых интеллектуально, на крупных должностях в правительственном аппарате [18, оп. 2, 1834 год, д. 36].

Именно такая система составляла могучий фундамент для неуклонного роста престижа отечественной системы образования, поскольку наилучшим об- разом учитывала нравственные ценности и социальные предпочтения высшего сословия России. Такая система задавала тенденцию к постепенному группированию во внутренней иерархии правительственного аппарата на достаточно высоком уровне чиновников новой формации [19, с. 33–36, 51–52].

Еще задолго до этого император Николай I издал указ Сенату от 18 февраля 1831 года «О воспитании Российского юношества в отечественных учебных заведениях». В нем говорилось, что получившие образование за границей «молодые люди возвращаются иногда в Россию с самыми ложными о ней понятиями. Не зная ее истинных потребностей, законов, нравов, порядка, а нередко и языка, они являются чуждыми посреди всего отечественного».

Для предотвращения этого молодым людям до исполнения восемнадцати лет запрещалось выезжать из России «для усовершения в науках». Нарушители запрета теряли право поступать на государственную службу, как на военную, так и на гражданскую. Исключения допускались по особому высочайшему разрешению [17, стлб. 423–424].

При этом, желая видеть образованного человека чиновником и обретать в качестве такового, по возможности, дворянина по происхождению, придворно-правительственная среда совершенно не воспринимала его как частное лицо, публично выступающее, в частности, в печати по вопросам, волнующим общественное мнение. Весьма малочисленная читательская аудитория увеличивалась крайне медленно. Цензура закрывала печать для проявлений самодеятельной общественной мысли, отсекала проявления общественного мнения.

После мятежа 14 декабря 1825 года недоверие правительства к неофициальному печатному слову усилилось еще более. Закулисный доверительный диалог члена правительства с литератором-журналистом, доступ последнего в «коридоры власти», то есть то, на что надеялся так называемый пушкинский круг писателей, – в 1830-х годах было совершенно исключено. Действовать «как можно келейнее» (Л.В. Дубельт), держать публику максимально в неведении – казалось после 14 декабря единственно разумной нормой.

«…защищение через газеты изданных высочайшей властью законов вовсе не было бы согласно с достоинством монархического правления» [20, № 2, с. 306], – эта фраза из официальной бумаги, написанной в канцелярии министра финансов Е.Ф. Канкрина, вполне отражала господствующую в верхах точку зрения.Все эти устоявшиеся представления правительственной среды С.С. Уваров, заступив на министерский пост, так или иначе должен был принять в расчет.

Сохраняя стремление дать «перевес отечественному воспитанию над иноземным», Уваров старался снизить значение частных училищ. По его инициативе в 1833 году было принято постановление «О мерах против умножения пансионов и частных учебных заведений». Открытие новых таких пансионов в Петербурге и в Москве приостанавливалось, в других городах дозволялось в виде исключения и только с разрешения министра.

Содержателем и преподавателем частных заведений отныне мог быть только русский подданный. В следующем году было введено положение о взымании штрафов с преподавателей, не имевших специально оформленного разрешения от училищных начальств. В 1835 году для наблюдения за частными училищами была создана особая инспекция.

В 1830-х годах известная озабоченность уровнем образования детей получила заметное распространение среди провинциального дворянства. «…В помещичьих семействах средней руки… в каждом из этих семейств, – воспоминал помещик Тверской губернии, воспитанник Московского благородного пансиона Г.Ф. Головачев, – вы могли тогда уже найти учителей, учительниц, гувернеров и гувернанток, разумеется, иностранцев, большей частью знавших только свой родной язык, что не мешало им принимать на себя преподавание всевозможных предметов.

Найти хорошего учителя или учительницу было тогда очень трудно, ибо контингент педагогов наших отечественных был крайне ограничен, и если случайно попадался порядочный учитель, то сколько-нибудь дельная русская учительница была явлением слишком редким, а потому ей и предпочитались всегда иностранки, особенно Француженка, которая при одинаковой степени понятий могла по крайней мере научить своему родному языку, а возможность блеснуть французским языком перед соседями значительно входила в соображение помещика при выборе наставников и наставниц для детей» [21, с. 719].

Знакомая Уварову ситуация с воспитанием отпрысков столичной аристократии начала века повторялась теперь с детьми провинциальных помещиков. Чтобы постепенно поправить дело, в 1834 году было принято «Положение о домашних наставниках и учителях», согласно которому последние впредь считались состоящими на действительной службе по ведомству народного просвещения и, следовательно, ему подотчетными и подконтрольными.

Созданные в 1826 году пансионы для детей дворян и чиновников при гимназиях не снискали себе авторитета у высшего сословия. В 1832 году, вернувшись из Москвы, изучивший дворянские настроения Уваров ходатайствовал перед императором о создании особых благородных пансионов как сословных средних учебных заведений, которые бы полностью содержались на средства самого дворянства. Предложение было принято. В том же году открылось шесть таких пансионов. В дальнейшем число их с каждым годом стало расти. В 1835 году было уже 25 благородных пансионов, в 1838-м – 36, в 1842 году их насчитывалось уже 42. Лишь с конца 1840-х годов дворянское рвение к учреждению пансионов ослабло: с 1849 по 1863 год открылось всего только четыре новых [22, с. 195; 13, с. 9].

«…Помещение в гимназию… – вспоминал Головачев, – было тогда исключением, и дворяне избегали его как заведения, куда допускались дети всех сословий, следовательно, как общества неприличного будто бы для молодых дворян. Это самое смешение сословий заставляло их неблагоприятно смотреть и на университет; военная служба путем юнкерства считалась для дворянина более нормальною карьерой, чем гимназии или университеты; уважались только заведения, исключительно основанные для благородных детей» [21, с. 722].

Тем не менее среди гимназистов дети дворян и чиновников абсолют- но преобладали: в 1833 году их численность составляла 78,9% общего числа учащихся, в 1843-м – 78,7% [23, с. 206]. Старания Уварова привлечь первенствующее сословие в высшие учебные заведения увенчивались чуть меньшим успехом. Среди студентов дети дворян и чиновников составляли в 1836 году 67% общей численности, в 1844-м – 61,7%. Сравнительно большая демократичность состава студентов показывала, что рост государственной потребности в образованных людях по-прежнему опережал рост престижа образованности у высшего сословия.

За шестнадцать или семнадцать лет своей министерской деятельности Уваров завершил формирование преемственных учебных программ трех уровней образования: приходских училищ, уездных училищ, гимназий и пансионов, а также двух лицеев из четырех. Было поднято на высокий уровень преподавание древних и новых языков в гимназиях.

Можно сказать, что примерно, с 1840-х годов студент в университете иностранные языки уже не изучал: он ими пользовался. При этом Уваров был далек от позднейшей фетишизации школьного классицизма. Древние языки в средних учебных заведениях рассматривались им, по преимуществу, как инструмент развития речи и мышления при известном, так сказать, дефиците русского языка и словесности, то есть в отсутствие канона классической русской литературы.

При Уварове была завершена разработка нового общего университетского устава, принятого в 1835 году вместо прежнего устава 1804 года. Обыкновенно в литературе подчеркивался консервативный характер нового устава, сменившего прежний устав, либеральный, имея в виду ограничение университетской автономии. Изучение широкого европейского контекста истории русского университета показывает, что устав 1835 года был русским отражением проходившего в Германии перехода к новой «гумбольдтовской» модели классического университета, начатой с открытием в 1809 году по проекту В. фон Гумбольдта Берлинского университета [см. подробнее 24, с. 503–548].

Высказанное еще в 1819 году предложение Уварова отделить административно-хозяйственную часть университета от учебно-научной было поддержано правительством в ходе работы Комитета устройства учебных заведений 1826 года. Уже будучи во главе министерства, Сергей Семенович завершил создание централизованной системы управления учебными округами с ограниченной университетской автономией, сохранив за министерством право назначать профессоров из числа лиц, обладавших ученой степенью.

Последним крупным его усилием в развитии и укреплении принципов новой европейской модели российского университета была исподволь возбужденная им в Государственном совете в 1845 году дискуссия о том, что такое профессор университета, ученый или преподаватель. Поводом для нее послужил вопрос о том, с какого времени считать профессора находящимся на государственной службе: с момента отправки лица, предназначенного для занятия кафедры, на обязательную заграничную стажировку или с момента начала им преподавания на кафедре. Император согласился с первым.

Таким образом, Уваров, доказывавший, что профессор – это прежде всего ученый, а его научные занятия – это род государственной службы, в споре с Департаментов законов Государственного совета одержал победу [см. 18, оп. 3, 1845 год, д. 82].

Отправка за границу на два года для продолжения обучения отборных выпускников университетов была одной из первых мер, инициированных императором Николаем I по ведомству народного просвещения. Командировки за казенный счет выпускников, предназначенных к преподаванию в высших учебных заведениях, были затем продолжены и при Уварове, активно их поддерживавшем, были возведены в систему. Всего в 1835–1848 годах профессорские кафедры в пяти императорских российских университетах заняли общим числом 122 молодых ученых, прошедших зарубежную стажировку, что составляло 57% общего штатного состава, а с учетом тех, кто занял кафедры после зарубежных стажировок до принятия устава 1835 года, – 67% [25, с. 62–63].

В два с половиной раза вы- росло жалованье профессорско-преподавательскому составу. При этом общее количество профессоров в университетах увеличилось в среднем на треть. До уровня окладов университетских профессоров в среднем возросло жалованье членов Академии наук.
Русским профессорам и преподавателям не дано было права заниматься дисциплинарными и финансовыми вопросами своих университетов, но они могли строить свою профессиональную деятельность и готовить собственные научные кадры для России, ориентируясь на самый высокий европейский академический стандарт.

Росту уровня преподавания в высших учебных заведениях способствовала и деятельность Академии наук. «Только с назначением президентом Сергея Семеновича Уварова Академия наук окончательно вошла в рамки государственных учреждений России и получила в них то высокое положение «первенствующего ученого сословия», которое являлось для нее идеалом и необходимостью… – писал академик В.И. Вернадский. – Счастливым случаем было в истории Академии, что Уваров… неизменно оставался в ней до нового царствования – до эпохи Великих реформ… Состояния, в котором он нашел Академию в 1818 году и в каком она была в 1849 году, были несравнимы, и в этом огромном росте Академии роль Уварова была первостепенной.

Отнюдь не преувеличением и не искажением истины в официальных юбилейных речах и некрологах были те указания, какие делались в заседаниях Академии наук в 1843 году, в 25-летие его президентства, и в 1855 году, в поминание его после смерти. Президентство Уварова действительно составило эпоху в истории Академии…» [26, с. 239–240, 242]. Одним из достижений было осуществление масштабной исследовательской программы в области русской истории и языкознания.

В.И. Вернадский также обратил внимание на то, что со времени образования Отделения русского языка и словесности русский язык впервые за более чем столетнюю историю учреждения вошел в употребление в качестве официального в заседаниях Общего собрания Академии наук, в I и III Отделениях еще продолжал господствовать французский язык. «Чем более росла Академия, – отмечал историк русской науки, – тем большим диссонансом звучал ее во многом интернациональный, до известной степени немецкий, уклад, тем настойчивее чувствовалась в русском обществе необходимость ввести ее целиком в круг своих чисто национальных орудий» [26, с. 246, 248].

Во второй четверти XIX века усилиями Академии наук наряду с научными журналами, сборниками на иностранных языках появляются аналогичные периодические издания на русском языке [см. подробнее 27, с. 135–141]. Отделение русского языка и словесности появилось в составе Академии наук в 1841 году в результате включения в нее по распоряжению императора Российской Академии после смерти ее президента А.С. Шишкова. По инициативе Уварова в состав II Отделения вошли прославленные поэты – И.А. Крылов, В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, видные историки и филологи – М.П. Погодин, П.М. Строев, А.Х. Востоков, И.И. Срезневский, К.И. Арсеньев, выдающиеся проповедники – митрополит Филарет (Дроздов), епископ Иннокентий (Борисов).

Членами-корреспондентами Отделения стали известные лингвисты В.И. Даль, П. Шафарик, В. Караджич. Академия наук, как и университеты, сохраняла право самостоятельной цензуры своих изданий и право бесцензурного получения изданий зарубежных.

Именно с 1840-х годов зарождаются отечественные научные школы. Русские университеты, русская наука становятся явлением подлинно европейского масштаба, их значение начинает отмечаться на Западе.

Постепенно усилиями императора Николая I и министра Уварова складывается определенная предпочитаемая правительством связь между уровнем образования и пред- назначением его обладателей. Необходимым и достаточным для чиновника и дворянина признается среднее образование [18, оп. 2; там же, 1831 год, д. 9]. Желавший служить по ведомству народного просвещения в идеале должен был окончить российский университет. Чтобы преподавать в университете, необходимо было пройти обязательную двухгодичную заграничную стажировку. Это стажировка на практике по представлению министра Уварова императором Николаем I могла быть продлена. Самым продолжительным, около шести лет, было такое пребывание за границей слависта О.М. Бодянского.

Причины испрашиваемых продлений были сочтены уважительными.
Общерусская образовательная традиция под руководством Уварова получила утверждение в Западном крае, венцом чего было становление Университета Св. Влади- мира, учрежденного в 1834 году в Киеве. С учреждением в 1839 году Варшавского учебного округа были сделаны первые шаги по введению российского образования в Царстве Польском. В Дерптском учебном округе Уваров постепенно ввел в преподавание и административное употребление русский язык наряду с немецким.

Не допуская проявлений в подконтрольной ему публичной сфере панславистских политических тенденций, Уваров поддерживал развитие в России научного славяноведения. Поводом для трений с ведомством иностранных дел служили его обращения к русским дипломатическим миссиям за содействием посылаемым за границу русским ученым-славистам. Их коллеги – австрийские подданные – вызывали политические подозрения у властей. Австрийский кабинет оказывал давление на представителя России в Вене.

Один такой случай вызвал в 1842 году обмен мнениями перед императором между министром иностранных дел графом К.В. Нессельроде и министром народного просвещения С.С. Уваровым. Нессельроде подчеркивал заинтересованность России в сохранении стабильности как в Австрии, так и в Турции: «Поостережемся, чтобы с нами не случилось то, что с нашим бедным другом Каподистрией.

Ему также хотелось только просвещать, цивилизовывать, обучать своих соотечественников, возбуждать и поддерживать Русские симпатии, и в одно прекрасное утро он просыпается в Лайбахе со здоровенной революцией на руках, которая вовлекла Россию в кровопролитную и разорительную войну, первой жертвой которой стал он же, Каподистрия. Вот куда мы придем, если не будем твердо пресекать тенденцию к Славизму…».

Духовные, культурные, научные связи России с зарубежными славянами Уваров брал под защиту, подчеркивая их глубокие исторические корни, и настаивал на дифференцированном подходе к проблеме: «…Славянский вопрос имеет две стороны: одна – вздорная, опасная, полуреволюционная, другая – упорядоченная, мирная, инстинктивная и, поэтому, нерушимая.

Использование этого важного различия было уже и будет в тех предметах, которые непосредственно меня касаются: у нас есть кафедры славянских языков во всех наших университетах; наша молодежь с жаром предается соответствующим исследованиям, не только университетская молодежь, но и множество писателей, представители духовенства этими исследованиями занимаются; мы посылаем за границу, в частности, в страны, населенные славянскими народами, молодых людей, обязанных готовить себя к преподаванию славянских наречий, столь важных для нас; мы публикуем большие сборники по истории и древностям, исследования о происхождении славян, с другой стороны – молитвенники, требники, священные сосуды идут за границу, снабжая обедневшие церкви наших единоверцев; все это движение – коренное, связанное с нашими традициями, которое объемлет все предметы нашего почитания и нашей любви.

Надо ли ему мешать, прерывая его то в одной форме, то в другой из-за того, что оно возбуждает недоверие за рубежом? Надо ли мало-помалу парализовывать, если не запрещать, эти вековые отношения из-за того, что тому или иному иностранному кабинету понравится искать под оболочкой исторического и религиозного братства братство политическое?»

Соглашаясь в принципе с Нессельроде, Уваров обращал внимание на лишь относительную устойчивость как русско-австрийского, так и русско-турецкого возможного сближения, на ту область, где интересы России не могли совпадать с интересами Австрии, да и не только ее: «…иностранные кабинеты стремятся подорвать остатки нашего влияния на наших единоверцев; чтобы денационализировать славянское население, они пришли к соглашению отнять у них религиозную веру и их уверенность в нас.

Этот способ эффективен, но не нов. Со своей обычной осмотрительностью Австрия употребляет его уже давно… один польский перебежчик предлагает Франции присоединиться к этому делу разрушения под двойным знаменем католицизма и либеральных идей… Для России этот вопрос совершенно противоположен видам Европы. В наших глазах точка объединения находится всецело в тождестве религиозных идей и исторических начал.

Всякий, кто действует в противоположном смысле, есть враг, в каком бы цвете он ни представляется». Запад стремится по- дорвать связи России с зарубежными славянами именно потому, что они могут и должны послужить ей политическим ресурсом в будущем: «…не возникнут ли возможности… по- среди которых Россия однажды будет призвана употребить рычаги, которые европейская политика хотела бы прежде этого времени выбить из ее рук, поскольку они являются естественным оружием… силой… продиктованной самой природой вещей?» [6, оп. 1, ед. хр. 42, л. 8 об.–9, 11–13]. Характерно, что впоследствии темой своей магистерской диссертации Сергей Семенович избрал происхождение болгар. Обращает внимание и то, что свое имя он, будучи министром, писал на церковнославянский лад – «Сергiй».

Уваров не упускал случая осторожно дать почувствовать коллегам из высших бюрократических сфер значение новых достижений науки и образования для правительственной политики. Известно, что он с успехом приглашал членов Государственного совета генерал-адъютантов князя И.В. Васильчикова и графа В.В. Левашова в учебные аудитории Петербургского университета к профессору русской истории Н.Г. Устрялову.

В году приблизительно 1836-м Уваров приглашал к себе Устрялова для прочтения отдельных лекций своего курса в присутствии графа Н.А. Протасова, переходившего тогда с должности товарища министра народного просвещения на пост обер-прокурора Святейшего синода. «Оба они делали замечания, – вспоминал Устрялов, – но вообще были в восторге, особенно граф Протасов; для него очень важно было тогда Литовское княжество по политическим соображениям; дело представлялось как-то смутно. Теперь же все стало ясно» [28, с. 623, 626]. Впереди было осуществленное в 1839 году воссоединение западнорусских униатов с Православной Церковью.

Вместе с тем Уваров склонен был ограничивать свободу научного изучения остро- актуальных исторических тем. В 1842 году Н.И. Костомаров подготовил к защите и, как тогда требовали правила, опубликовал магистерскую диссертацию «О причинах и характере унии в Западной России». С соискателем пожелал познакомиться епископ Харьковский Иннокентий (Борисов).

Ряд суждений диссертанта показался иерарху недостаточно взвешенным или неверным. По рассказу Костомарова, Преосвященный указал ему место, «где о споре Константинопольского патриарха с папою было сказано, что властолюбие иерархов посеяло вражду и раздвоение в миролюбивой Церкви Христовой». Вызвало возражение утверждение историка о «безнравственности духовенства в Западной Руси перед унией, о тяжелых поборах, которые брал с русских Константинопольский патриарх», и заключение о том, что «уния принесла отрицательную пользу Православию».

Произошел научный спор. Диссертация, по-видимому, могла дать материал для антиправославной полемики. «Иннокентий, увидевши меня потом в церкви, – вспоминал Костомаров, – пригласил к себе и начал толковать снова, советуя мне после защиты диссертации ехать в Петербург и посвятить свои труды на более дельную и ученую разработку вопроса об унии» [29, с. 456].

Епископ предложил руководству учебного округа отложить защиту для предварительного оповещения министра. Уваров же поручил экспертный разбор диссертации Н.Г. Устрялову. Отзыв уважаемого Уваровым эксперта был категоричен и резко отрицателен. Доверившись заключению, министр распорядился отменить защиту, уничтожить весь тираж диссертации, а Костомарову предложить выбрать другую тему для работы. Новую диссертацию историк успешно защитил в 1844 году.

Заботы Уварова об университетах имели также далеко идущую цель – создать возможность притока на государственную службу кадров с наилучшей из возможного общей подготовкой. Он старался «возвысить университетское учение до рациональной формы», «поставив его на степень, доступную лишь труду долговременному и постоянному», дабы «воздвигнуть благоразумную преграду преждевременному вступлению в службу молодежи еще незрелой» [курсив мой – М.Ш.] [13, с. 18].

Но успех в качественном обновлении правительственного аппарата зависел уже не от одного Министерства народного просвещения, ибо вопрос этот слишком далеко выходил за рамки его компетенции. Дело заключалось в проблеме величины и характера устанавливаемых законом преимуществ по службе для лиц с образованием, – а до единомыслия в этом вопросе верхам было далеко. В стенах правительственных канцелярий очень многие отрицали, например, целесообразность деления чиновников на разряды по уровню образования, введенного в 1834 году.

Преимущества образованных чиновников в скорости производства казались чрезмерными и несправедливыми. Министерство народного просвещения, опасаясь за слишком медленно растущий престиж своих учебных заведений, дорожило всеми привилегиями выпускников, чутко реагируя на всякое поползновение к их умалению. Так, в 1837 году был издан указ, обязывающий дворян и тех, кто по образованию имел право на классный чин, в начале карьеры прослужить три года «в местах губернских или им равных в столицах или вне оных». В числе исключений были лица, имевшие право на восьмой и девятый классы [30].

Это могли быть выпускники с отличием Царскосельского лицея, Училища правоведения, магистры и доктора наук. Первоначально в Комитете министров, где обсуждался проект указа, было предположение, что изъятие из него будет для всех выпускников обоих аристократических училищ. Министр С.С. Уваров обратился к императору с возражениями: «…если все ограничения и обязанности нового Узаконения должны исключительно падать из Высших Учебных Заведений на одни Университеты то можно опасаться что прилив в оные молодых людей особенно высших сословий, с таким трудом устроенный [курсив мой – М.Ш.], впредь мог бы прекратиться…».

Николай I поддержал министра. Правда, выпускников двух особых заведений с правом на восьмой и девятый классы было предписано брать в избираемые ими ведомства даже без открытия вакансий [6, оп. 1, ед. хр. 98, л. 59 об., 66].

В 1846 году был учрежден из всех товарищей министров Комитет по пересмотру Уставов о службе гражданской. Конечной целью император поставил ему «уничтожение гражданских чинов» [31, д. 1817, ч. X, л. 7 об.]. Уваров отреагировал на это запиской от 7 ноября 1848 года «О системе чинов в России», где утверждал, что последняя, если и устарела по форме, то по своему главному принципу никак не является анахронизмом.

Министр доказывал, что в руках правительства система чинов есть исключительное по своему значению средство воспитания в народе духа служения государству, ее уничтожение неминуемо повлечет моральную деградацию чиновничества, а значит, и катастрофическое снижение дееспособности государственного аппарата: «Мысль общая за полвека, что каждый Русский подданный должен служить Престолу, мысль, которая благоговейно руководит целыми поколениями, с уничтожением Табели о рангах несомненно ослабеет… образуется новый разряд людей… менее привязанных к Правительству, а более занятых своими выгодами… людей без прошедшего и будущего… совершенно похожих на класс пролетариев, единственных в России представителей неизлечимой язвы нынешнего европейского образования» [6, оп. 1, ед. хр. 39, л. 260– 261 об.].

В итоге работа Комитета фактически приостановилась, но предположение об уничтожении деления чиновников на разряды по уровню образования было сформулировано и получило некоторый ход. Уваров отдавал себе отчет в том, что развивающаяся общественная мысль требует печатного выражения, что можно принудить общественное мнение к печатному безмолвию, но нельзя остановить рост его значения.

Еще будучи попечителем Санкт-Петербургского учебного округа, он полагал, что администрации надо как-то сотрудничать с представителями «пишущего класса», предлагал цензорам следить, чтобы «журналы, писавшие в 1812 году, иначе бы писали в 1815 году, и мало-помалу согласовывались бы с намерениями правительства, следуя таким образом общему стремлению к новому и прочному порядку вещей» [32, с. 107].

Теперь, став министром при Николае I, Уваров брался охранять существующий
«порядок вещей». А для этого следовало немедленно пресечь проникновение в печать каких-либо отголосков общественно-политических вопросов, волновавших умы в минувшую эпоху. Посещая в качестве ревизора Москву, он дал в связи с этим четкие указания цензурному комитету. «Политическая религия, – внушал Уваров, – имеет свои догматы неприкосновенные подобно христианской религии; у нас они: самодержавие и крепостное право; зачем же их касаться, когда они, к счастию России, утверждены сильной и креп- кой рукой» [33, с. 113–115].

А в официальном отчете, упоминая о «дерзости» некоторых журналов, «особенно московских», категорически утверждал, что необходимо пресекать «покушения» журналистов к «важнейшим предметам государственного управления», проникновение в печать опасных, приносимых из Европы «политических понятий», при этом строго следить за рассуждениями о «предметах литературных», вообще умножать, где только можно, число «умственных плотин» [34, кн. 4, с. 84–85].

Не найдя общего языка с редактором «Московского телеграфа» Н.А. Полевым, Уваров методично и настойчиво стал добиваться закрытия журнала, на скупясь на самые неблагоприятные для репутации в верхах характеристики редактору, и в 1834 году, несмотря на то, что Полевому покровительствовал шеф жандармов А.Х. Бенкендорф, министр, улучив момент – появление отрицательной рецензии на понравившуюся царю драму Н.В. Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла», – добился своего: «Московский телеграф» был закрыт.

В истории с запрещением издания «Телескоп» Н.И. Надеждина, другого московского журнала, главную роль сыграло III Отделение. Уваров приложил к нему руку, подав докладную записку, где доносил, что в Москве господствует не искорененный после 14 декабря оппозиционный дух [35, с. 180].

Но министр понимал и недостаточность чисто репрессивных, запретительных мер. Например, в то же самое время в Петербурге он требовал от цензоров известной гибкости: «…действуйте так, чтобы публика не имела повода думать, будто правительство угнетает просвещение» [36, с. 130]. Цензурный устав не запрещал цензорам другие занятия. Министр привлекал в цензурные комитеты ученых и литераторов, но туда шли неохотно.

«…Возиться в навозной куче не для того, чтобы отыскать бриллиант, а для того, чтобы выудить, что больше всего в ней воняет» – так отзывался об обязанностях цензоров шеф жандармов граф А.Ф. Орлов [31, д. 1817, ч. XI, л. 178]. Цензурный гнет в николаевское время усиливался еще и потому, что функции надзора за печатью продолжали рассредотачиваться за пределы непосредственно цензурного ведомства.

Не только III Отделение, но и министерства (военное, финансов, внутренних дел, иностранных дел, императорского двора), Почтовый департамент, II Отделение собственной императорской канцелярии, некоторые временные учреждения могли вмешиваться в дела цензуры Министерства народного просвещения. Уварову приходилось защищать перед шефом жандармов своих цензоров от нападок. «Свидетельствуя о нас, то есть о Куторге и мне, как о лучших цензорах и профессорах, – рассказывал профессор А.В. Никитенко об одном таком случае, – министр заявлял, что находится ныне в большом затруднении относительно цензуры.

Люди благонадежные не хотят брать на себя этой несчастной должности, и если мы с Куторгой еще остаемся в ней, то только по просьбе его, министра» [36, с. 130]. Издатели и авторы не без оснований смотрели на цензора как на своего естественного врага. Специальные правила обязывали цензурные комитеты в случае сомнений отдавать материалы, вплоть до художественных произведений, на просмотр в соответствующее ведомство. Опасаясь придирок и взысканий, цензоры старались перестраховаться.

Имея в виду такое положение, попечитель Московского учебного округа граф С.Г. Строганов в 1845 году писал Уварову: «…я заметил на опыте, что писатели наши до крайности стесняются цензуры в издании своих сочинений; тем самым нередко благонамеренные и полезные для общей образованности статьи или остаются ненапечатанными, или выходят в свет совершенно несвоевременно». Строганов предлагал поручить ему посылать по своему усмотрению статьи на просмотр в то или иное ведомство.

На отношении попечителя сохранилась помета чиновника канцелярии министерства: «Г<осподин> министр признал неудобным входить с представлением об этом деле» [20, № 2, с. 382–383]. Правда, и с самим Строгановым авторам приходилось нелегко. Например, тому же Устрялову стоило труда убедить влиятельного при дворе графа, что в его курсе русской истории «нет ничего противного нашим религиозным верованиям» [28, с. 627].

«Журнал Министерства народного просвещения», начавший выходить с 1834 году под редакцией А.В. Никитенко, успехом у публики не пользовался; большую часть тиража приходилось в обязательном порядке распространять по учреждениям ведомства. Уваров пытался поощрять частноиздательскую деятельность «в духе правительства». К частным периодическим изданиям высшая власть относилась с наибольшим подозрением.

С 1832 года для издания нового журнала требовалось разрешение царя. В 1836-м было даже временно запрещено ходатайствовать об этом. Уваров сумел получить 26 декабря 1837 года разрешение для М.П. Погодина издавать «Москвитянин». Всегда настороженно относившийся к подобного рода инициативам император на докладе министра написал: «Согласен, но со строгим должным надзором» [20, № 3, с. 590]. «Москвитянин» был последним литературным журналом, разрешенным в Москве в царствование императора Николая I.

Министр рекламировал журнал в верхах, поднес его первый номер царю, о чем не замедлил сообщить редактору в официальном письме. «При сем случае прибавил я, – писал он Погодину, – желательно, чтобы это новое периодическое издание… могло некоторым образом служить образцом для русской журналистики, к сожалению столь мало соответствующей доселе собственной цели и общей пользе» [34, кн. 6, с. 22–23]. В дальнейшем министр по мере сил старался разгонять какие-либо «тучи» над «Москвитянином». А.Х. Бенкендорфу как-то раз показались неуместными помещенные в журнале два анекдота о чиновниках, а может быть, он подумывал отыграться у Уварова за «Телеграф».

«Статьи такого рода суть преступления перед правительством, коего чиновники суть органы… – заявлял он. – Этих причин… было бы вполне достаточно, чтобы воспретить г. Погодину издание “Москвитянина”». Уварову удалось замять скандал. «На этот раз я могу шум прекратить, – предупредил он издателя. – Впредь не отвечаю» [34, кн. 6, с. 44–45]. Ожидания Уварова, что «Москвитянин» «даст направление» журналистике, так и не сбылись.

Издатели М.П. Погодин, особенно, и С.П. Шевырев не многого добились в борьбе за умы читающей публики. У Погодина часто не хватало даже такта в обращении со славянофилами – идейно наиболее, быть может, близкими ему представителями нового поколения. Кроме того, его деловые качества были не на высоте. Аудитория журнала не росла, а уменьшалась. Число подписчиков с пятисот упало в 1846 году до двухсот [37, с. 498].

В 1844 году Уваров рекомендовал разрешить профессору Т.Н. Грановскому из- давать журнал «Московское обозрение», ссылаясь на одобрительный отзыв попечителя С.Г. Строганова. Грановский принадлежал к поколению профессоров, начавших научную и преподавательскую деятельность уже при Уварове: «духа 14 декабря» министр в нем не подозревал. Император отказал с характерной для него резолюцией: «И без нового довольно» [20, т. 113, № 3. с. 598].

Уверенность Уварова, что в деле контроля над печатью сугубо ограничительные меры недостаточны, подкреплялась следующим соображением. Он не мог не понимать, что мысль авторов всегда будет впереди любых инструкций цензорам, что сколько ни будут расти предписания и распоряжения по цензуре, еще более усложняя цензурные правила, повседневная цензорская практика, особенно при работе с периодикой, всегда будет преподносить администрации все новые и новые непредусмотренные случаи.

Поэтому судьба того или иного автора и его произведения гораздо более зависит от такта и опыта конкретного цензора, чем от писанного узаконения. Именно в таком духе он еще в 1834 году напутствовал А.В. Никитенко, назначая его цензором: «Действуйте… по системе, которую вы должны постигнуть не из одного цензурного устава, но из самих обстоятельств и хода вещей» [36, с. 130]. Однако в официальных докладах Уваров не акцентировал внимание самодержца на возникавших проблемах.

Наоборот, в отчете, приуроченном к десятилетию управления министерством, он заверил императора, что «по цезурной части не оказалось в это время никаких особенно замечательных случаев или затруднительных явлений [курсив мой – М.Ш.], что, «обуздав единожды твердыми мерами врожденную строптивость периодических изданий», цензура держит журналистику под бдительным надзором; «… уклонения периодической литературы от правильного смысла могут быть большей частью приписаны вредному влиянию тогдашних идей, извне к нам перешедших». Теперь же, уверял царя Уваров, «в кругу наших писателей возродилась мысль о народности даже в литературе», и «большая часть иноземных идей лишилась своей приманки» [13, с. 96].

В арсенале уваровских мер, направленных на то, чтобы придать цензуре больше гибкости, была еще одна. О ней известно из его всеподданнейшего доклада от 24 марта 1848 года, когда уже заседал Меншиковский комитет, расследовавший промахи цензуры Министерства народного просвещения, и Уварову приходилось, защищая свои действия, оставлять ухищрения и говорить более прямо.

В 1843 году Уваров в докладной записке царю предложил «разделить в периодических изданиях ответственность между цензором и издателем», то есть чтобы цензоры являлись одновременно ответственными издателя- ми того журнала, который они подвергают цензуре. «…Я соображал, – писал министр, – что люди благонамеренные, которым в точности известны требования правительства и дух, в каком должна действовать журнальная литература, будут и благонамеренными издателями повременных сочинений».

Такая мера, делая более тесными контакты авторов и цензоров, объективно вела бы во многих случаях к облегчению положения журналистики. Но царю Уваров преподносил ее иначе. Он убеждал его, что желает «усилить власть цензурного начальства некоторыми временными мерами» [38, л. 178, 179 об.–180]. Предложение министра Николай I отклонил.

Тогда Уваров решился под свою ответственность ввести эту меру для двух периодических изданий. В 1846 году он разрешил А.В. Никитенко быть ответственным издателем и цензором частного литературного журнала «Современник». А через год позволил А.Н. Очкину редактировать издаваемые при Академии наук «Санкт- Петербургские ведомости» и одновременно нести за них цензурную ответственность.

Облеченные особым доверием издатели, сочувствуя литераторам, напрягали силы, стараясь не подвести главу ведомства народного просвещения и цензуры. «Хорошо помню, – свидетельствовал чиновник канцелярии министерства Н.Н. Терпигорев, – что А.В. <Никитенко> всегда выходил от министра взволнованным от его затейливых распоряжений по цензуре, Никитенко очень тяготился цензорством и часто просил министра уволить его от этой обязанности, но министр никак не соглашался» [39, с. 342].

Где-то с середины 1840-х годов политические тенденции в отношении народного просвещения, заложенные еще в александровскую эпоху и сохраняемые в дальнейшем, стали приносить плоды в виде широкого контингента подданных новой формации. Ново- му кадру граждан, формируемому университетами, пансионами, лицеями, гимназиями Уваров старался обеспечить серьезную общественную перспективу.

Ради этого он последовательно защищал уже имевшиеся привилегии выпускников учебных заведений на гражданской службе, венцом которых была введенная в 1834 году система ускоренного производства чиновников со свидетельством об окончании гимназии или университета. В меру своей должностной самостоятельности Уваров старался придать больше гибкости тяжеловесной и косной цензуре, постепенно завязывая нити взаимопонимания между администрацией и учено-литературной общественностью.

В этом вопросе Уваров видел дальше императора Николая I и его окружения. Усилия министра народного просвещения, направленные на то, чтобы не отталкивать новое поколение, не допустить нарастания у него политически опасного для самодержавной России чувства невостребованности, в итоге не нашли понимания в правящих верхах.

Ближайшее окружение императора и вся придворно-правительственная среда в целом, когда-то в той или иной мере познавшая искус вольтерьянства и иных соблазнов эпохи Просвещения, взирала на современного молодого образованного человека без оптимизма. Как писал один современник, «без сомнения, философия, расширив пределы ума человеческого, могла пролить некоторый свет на многие вопросы, но едва ли разрешила она какой-либо из них. Мало ясных положений, а споров много.

Вред же, принесенный Французскими умствованиями XVIII столетия и Германским учением нашего времени, весьма значителен и особенно чувствителен по безверию, разочарованию, невнятности и гордости юношей, вдавшихся в подобные занятия» [40, с. 94]. Образованная молодежь, воспитанная уваровскими университетами, пансионами, лицеями, гимназиями, так или иначе в целом сохраняла лояльность господствующей Православной Церкви и самодержавной монархии.

Но тем не менее поведение образованного человека на государственной службе воспринималось правящими верхами в основном с неприязненным скепсисом, а новые тенденции в литературе и журналистике возбуждали в верхах острые политические опасения.

Голоса, порицавшие политику Уварова, раздавались все громче, и Николай I им внял под впечатлением европейских революций 1848–1849 годов. После ревизии цензуры Министерства народного просвещения, проведенной особым секретным Комитетом А.С. Меншикова, 2 апреля 1848 года был создан особый Высший цензурный комитет, который быстро довел состояние контроля над печатью фактически до полного хаоса и создал атмосферу «цензурного террора».

В октябре 1849 года Николай I учредил Комитет «для пересмотра постановлений и распоряжений по части Министерства народного просвещения» или «по пересмотру учебных уставов», куда так же, как и в Высший цензурный комитет, не вошел никто из ведомства народного просвещения. Лишившись самостоятельности в области цензуры и оказавшись перед угрозой ее потери в отношении народного просвещения, Уваров, воспользовавшись тяжелой болезнью, подал в отставку с министерского поста.

Последние свои годы Уваров посвятил всецело науке, в частности, интеллектуальному общению в своем подмосковном имении Поречье Можайского уезда с московскими профессорами и другими учеными, участвовал вместе с Т.Н. Грановским и П.Н. Кудрявцевым в научных сборниках по классической древности, печатал мемуарные отрывки…

…На закате своей политической карьеры министр Уваров осторожно делился мыслями о крестьянском вопросе с лично близкими ему представителями учено-литературных кругов из числа гостей – завсегдатаев его собраний в Пореченском имении. В 1847 году он в разговоре с профессором Московского университета издателем журнала «Москвитянин» М.П. Погодиным почти буквально повторил и то, о чем писал семнадцатью годами раньше императору Николаю I: «…вопрос о крепостном праве тесно связан с вопросом о самодержавии и даже единодержавии», «это две параллельные силы, кои развивались вместе», «у того и другого одно историческое начало», «законность их одинакова».

Это органическая часть существующего порядка, и она не может быть удалена без потрясения целого. Необходим строго и тщательно продуманный, системный подход к этой проблеме, ибо решение сопряжено с риском сотрясти всю империю, «здание Петра I поколеблется», поскольку даже, если и не будет крестьянской «жакерии», произойдет «множество новых отношений». Предстоит учесть аграрный вопрос: безземельного освобождения крестьяне не поймут, дворяне болезненно воспримут перспективу отчуждения своей земельной собственности.

Институт крепостного права связан как с политической, так и с церковной дисциплиной, «древо… осеняет и Церковь и Престол». С его уничтожением следует ожидать появления дворянской оппозиции самодержавию с требованием политических прав в качестве компенсации, то есть конституции. Восприимчивость умов к модным европейским веяниям опять усилится: «…начнутся толки, что и как там устроено…». Появятся центробежные тенденции в государстве, «могут отойти даже части – Остзейские провинции, сама Польша».

Пока же упразднение крепостничества не наступило, социальный антагонизм еще, по-прежнему, смягчается остатком патриархальных нравов и взаимоотношений. И возможное недовольство крестьян пока еще не направлено против самой верховной власти [34, кн. 9, с. 306–307]. Окончательное падение крепостного права социальный антагонизм может обострить еще больше.

Отсюда необходима «величайшая осторожность». «Довольно пустить эту мысль в оборот, чтобы поколения приготовились постепенно к ее восприятию. Одно образование, – повторял Уваров, – просвещение может приготовить ее исполнение наилучшим образом» [34, кн. 9, с. 308].

Увидеть государственное здание Петра Великого поколебленным Уварову было не суждено. Скончавшегося 4 сентября 1855 года в Москве президента Академии наук отпевал сам митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов) в домовой церкви Московского университета в присутствии профессоров и студентов, а также великой княгини Елены Павловны, в салоне которой в Михайловском дворце в Петербурге собирались будущие деятели Освободительных реформ 1860–1870 годов.

Тело графа Сергея Семеновича было погребено в родовой усыпальнице в селе Холм Гжатского уезда Смоленской губернии дворовыми его любимого Пореченского имения, по завещанию отпущенными им на волю, в присутствие сына и дочери, а также преданного ему сына крепостного крестьянина профессора М.П. Погодина…

Признание заслуг Уварова перед отечественным просвещением еще сохранялось в 1850-х годах в русском общественном мнении, несмотря на яростное порицание императора Николая I и всего его царствования, вызванное болезненным переживанием неудачной Крымской войны, усугубленным атмосферой цензурного террора. Европейский научный авторитет, интеллектуальная широта и внутренняя свобода давали повод современником, а впоследствии порой и историкам считать Уварова либералом, по крайней мере применительно к александровскому времени [см. 41, 42].

Но свою «либеральную» репутацию он обдуманно и последовательно использовал в итоге в интересах самодержавия. В не предназначенных для публики воспоминаниях, посвященных сыну, он не сказал ничего, что могло бы бросить тень на императора Николая I. Он не хотел колебать империю даже из гроба: рост общественного недовольства был уже заметен, и неизвестно было, как далеко он зайдет. «По чувствам останусь республиканцем, и притом верным подданным царя Русского: вот противоречие, но только мнимое!» [43, с. 249] – этот девиз Н.М. Карамзина по-своему осуществил и Уваров.

Часто цитировавшаяся филиппика С.М. Соловьева, изобразившего Уварова совершенным лицемером(1), несомненно, была пристрастным преувеличением. Уваров не был «либералом» в такой же степени, в какой не был и «безбожником». По свидетельству М.П. Погодина, смертельно больной Уваров опасался, чтобы смерть не застигла его в дороге, и он не умер, не исполнив последний долг христианина, а незадолго до смерти, пригласив священника, исповедовался и причащался [45, стлб. 2108].

1 «…Он не щадил никаких средств, никакой лести, чтобы угодить барину – императору Николаю, он внушил ему мысль, что он, Николай, творец какого-то нового образования, основанного на новых началах, и придумал эти начала, т.е. слова: православие, самодержавие и народность; православие – будучи безбожником, не веруя во Христа даже по-протестантски; самодержавие – будучи либералом; народность – не прочитав во всю свою жизнь ни одной русской книги…» [44, с. 571–572].

Исследователь политической биографии графа С.С. Уварова, неизбежно обнаруживает, что русская правительственная политика в области народного просвещения в первой половине XIX века характеризовалась постепенным отходом от ожидания автоматических результатов вследствие простого увеличения образовательных структур и предоставления им корпоративных прав и свобод, к усилению использования традиционных социально-политических институтов ради того, чтобы дать максимальному числу способных представителей исторически сложившихся сословий стимул для получения образования в их традиционных приоритетах.

При этом в пределах компромисса между идеалом и действительностью оставалась свобода как необходимый элемент или профессиональный атрибут науки и преподавания. Историческая роль С.С. Уварова в этом закономерном пути от идеологизированного александровского идеализма на основе просветительского энтузиазма к прагматичному николаевскому профессионализму на основе сословно-монархической дисциплины заключалась в умении и твердом желании использовать свой высокий социальный статус ради обретения оптимального в постепенно менявшихся исторических условиях сочетания достижений науки, школьно-преподавательской традиции, административного и общеполитического опыта, и тем самым послужить, в пол- ном смысле этих слов, делу просвещения России.

Шевченко Максим Михайлович,

кандидат исторических наук, доцент кафедры истории России XIX века – начала
XX века Исторического факультета МГУ

Литература
1. Шевченко М.М. Понятие «теория официальной народности» и изучение внутренней политики императора Николая I // Вестник Московского университета. Сер. 8: История. 2002. № 4.
2. Уваров С.С. О преподавании истории относительно к народному просвещению. СПб., 1813.
3. Уваров С.С. Речь президента Императорской Академии наук, попечителя Санкт-Петербургского учебного округа в торжественном собрании Главного педагогического института 22 марта 1818 г. СПб., 1818.
4. Уваров С.С. Император Всероссийский и Бонапарте. М., 1814.
5. [Ouvarov S.S.] Etude de l’Empereur Alexendre // Отдел письменных источников Государственного Исторического музея (ОПИ ГИМ). Ф. 17. Оп. 1. Ед. хр. 39. ОПИ ГИМ. Ф. 17.
6. Никитенко А.В. Дневник. М., 1955. Т. 1.
7. Зорин А. Идеология «Православия – Самодержавия – Народности» : Опыт реконструкции. (Неизвестный автограф меморандума С.С. Уварова Николаю I) // Новое литературное обозрение. 1997. № 26.
8. Река времен : Книга истории и культуры : в 5 кн. М., 1995. Кн. 1.
9. Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. Дополнение. 1803–1865. СПб., 1867.
10. Флоровский Г.В. Пути русского богословия. Киев, 1991.
11. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. : в 10 т. 4-е изд. Л., 1978. Т. VII.
12. Уваров С.С. Десятилетие Министерства народного просвещения. 1833–1843. СПб., 1864.
13. Переписка Александра Гумбольдта с учеными и государственными деятелями России. М., 1962.
14. Русская старина. 1902. Т. 109. № 1.
15. Русский архив. 1871. № 12.
16. Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. Т. 2. Отд. I. СПб., 1875.
17. Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 1149.
18. Шевченко М.М. Конец одного Величия : Власть, образование и печатное слово в Императорской России на пороге Освободительных реформ. М., 2003.
19. Цензура в царствование императора Николая I //Русская старина. 1903. № 2–10.
20. Головачев Г.[Ф.] Отрывки из воспоминаний // Русский вестник. 1880. Т. 149. № 10.
21. Алешинцев И.А. История гимназического образования в России (XVIII и XIX). СПб., 1912.
22. Камоско Л.В. Изменение сословного состава учащихся средней и высшей школы в России (30– 80-е годы XIX в.) // Вопросы истории. 1970. № 10.
23. Андреев А.Ю. Российские университеты первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы. М., 2009.
24. Петров Ф.А. Формирование системы университетского образования в России. Т. 4: Российские университеты и люди 1840-х годов. Ч. 1: Профессура. М., 2003.
25. Вернадский В.И. Труды по истории науки в России. М., 1988.
26. Хартанович М.Ф. Ученое сословие России. Императорская Академия наук второй четверти XIX века. СПб., 1999.
27. Древняя и Новая Россия. 1880. Т. XVII. № 8.
28. Костомаров Н.И. Исторические произведения. Автобиография. Киев, 1989.
29. Полное собрание законов Российской империи. Собр. II. Т. 12. № 9894.
30. Государственный архив Российской Федерации
(ГАРФ). Ф. 728.
31. Скабичевский А.М. Очерки истории русской цензуры (1700–1863 гг.). СПб., 1892.
32. Ивановский А.Д. Иван Михайлович Снегирев :Биографический очерк. СПб., 1871.
33. Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина : в 22 кн. СПб., 1888–1910.
34. Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. Сквозь «умственные плотины». М., 1986.
35. Никитенко А.В. Дневник. М., 1955. Т. 1.
36. Очерки по истории русской журналистики и критики. Л., 1950. Т. 1.
37. РГИА. Ф. 1611. Д. 208 б (Дело о рассмотрении в особом комитете действий цензуры периодических изданий).
38. Исторический вестник. 1890. № 8.
39. Муханов В.А. Из дневных записок // Русский архив. 1897. Кн. 2. № 5.
40. Whittaker C.H. Origins of modern Russian education : an intellectuel biography of count Sergei Uvarov, 1786–1855. De Kalb, 1984.

41. Виттекер Ц.Х. Граф С.С. Уваров и его время. Пер. с англ. Н.Л. Лужецкой. СПб., 1999.
42. Карамзин Н.М. Письма к И.И. Дмитриеву. СПб., 1866.
43. Соловьев С.М. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других. Пг., 1915.
44. Погодин М.П. Для биографии графа С.С. Уварова //Русский архив. 1871. № 12.