Государственная идеология, основанная на уваровской триаде «православие, самодержавие, народность», играла важную роль в социально-политической и культурной истории России второй четверти XIX века, идеологически обосновывая и детерминируя многие процессы в рамках взаимоотношений власти и общества, зачастую определяя и саму модель этих взаимоотношений.

Именно этим, наверное, можно объяснить тот факт, что сюжеты, связанные с функционированием идеологии, встречаются во многих исследованиях. Тема идеологического влияния на русское общество во второй четверти XIX века как будто разлита в историографии, брызгами вкрапляясь в различные аспекты изучения российской истории указанного периода: образование, журналистику, литературу, национальную политику и т.д.

Данная статья тоже, хотя и косвенно, посвящена идеологеме графа С.С. Уварова. Если быть более точным, то она посвящена проблеме «Власть и общество», а также тому, какую роль играла в решении этой проблемы идеологема графа С.С. Уварова. Именно этот аспект обширной темы идеологического творчества и выбора политической стратегии в николаевское царствование выбран не случайно.

Исходным утверждением, во многом определяющим пафос дальнейших рассуждений, является то, что, несмотря на установившуюся с советских времен традицию критического отношения к данному вопросу, триада Уварова «православие, самодержавие, народность» все-таки появилась в благоприятный для себя момент развития общественной мысли. Обращение к этой теме именно в подобном ключе позволяет нам увидеть, что серьезного раскола в отношениях власти и общества по крайней мере в 1830-х годах не было.

Как показала Т.В. Андреева, поиск пути к прогрессу, альтернативного тому, что предложили декабристы в 1825 году, сближал правительство и просвещенную часть дворянского общества [1, с. 234]. Нарастание консервативных тенденций в общественном сознании обусловлено также рефлексией над декабрьскими событиями. Они создавали изначально благоприятную среду для развития идей, соответствующих формуле Уварова.

События 14 декабря, как известно, вызвали в русском обществе неоднозначную реакцию. При этом большинство не приняло путь радикальных изменений государственного устройства России, избранный декабристами. И это было не только следствием страха перед возможным преследованием со стороны властей, хотя он тоже присутствовал. «Позиция декабристов, – по определению Р.Г. Эймонтовой, – не соответствовала общественному сознанию тех лет» [21, с. 141].

Несмотря на сочувственное отношение к судьбе, постигшей декабристов, многие представители образованного общества считали действия заговорщиков незрелыми и в значительной степени не соответствующими российским условиям. «Это была ребячья вспышка людей взрослых, – писал позже в своих воспоминаниях М.А. Дмитриев, – дерзкая шалость людей умных, но недозрелых!» [8, с. 245]. Подобные мысли рефреном звучат во многих отзывах о тех событиях.

Старший брат будущего славянофила А.С. Хомякова Ф.С. Хомяков в одном из писем характеризует декабристов как молодых людей, «которые несколько отличались умом, воспитанием или благородными чувствами». Но при этом они были безумцами, не знающими «ни отечества, ни духа народного» [12, с. 67]. П.Я. Чаадаев также относился скептически к сделанному декабристами выбору в пользу революции.

В первом Философическом письме он с горечью писал, что, «вернувшись домой из этого триумфального шествия по самым просвещенным странам мира (заграничных походов 1813–1814 годов – С.У.), мы принесли с собой одни только дурные идеи и гибельные заблуждения, последствием которых было неизмеримое бедствие, отбросившее нас назад на полвека» [24, с. 330].

Критическое отношение Чаадаева к действиям декабристов на- шло свое отражение и в письме И.Д. Якушкину (1836): «Я много размышлял о России с тех пор, как роковое потрясение так разбросало нас в пространстве, и я теперь ни в чем не убежден так твердо, как в том, что народу нашему не хватает прежде всего – глубины. Мы прожили века так, или почти так, как и другие, но мы никогда не размышляли, никогда не были движимы какой-либо идеей; и вот почему вся будущность страны в один прекрасный день была разыграна в кости несколькими молодыми людьми, между трубкой и стаканом вина» [25, с. 106].

Отрицая революционный, насильственный путь достижения цели, значительная часть либерально настроенного общества способна была сочувствовать декабристским идеям социально-экономических и политических преобразований. Однако проводиться они должны были легитимно, в условиях согласия между властью и обществом, а не вооруженного противостояния.

Образ нового царя, сформировавшийся в первые годы его правления, как раз вселял во многих надежду на воплощение мечты о «просвещенном монархе», на проведение необходимых реформ сверху, мирным путем, а не снизу, путем революционных потрясений.

В период царствования Николая I было довольно распространено мнение о сходстве его с Петром I. Общество желало видеть в новом правителе преемника великого реформатора:

Семейным сходством будь же горд; Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд
И памятью, как он, не злобен [19, с. 307].

Так обращался к новому императору А.С. Пушкин. Интересно, что даже расправу над пятью декабристами поэт сумел вписать в конструируемый им образ монарха, воплотившего в себе черты главного преобразователя России:

В надежде славы и добра Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дел Петра Мрачили мятежи и казни [19, с. 307].

По замечанию Ю.М. Лотмана, Николай I, таким образом, «получал роль, и роль высокую, торжественную. То, чего он должен был стыдиться: казни, крови, которая обагрила начало царствования, – делалось основанием для сопоставления с правлением Петра I» [14, с. 368].

Посыл министра народного просвещения, выраженный в триаде «православие, самодержавие, народность», дополнительно стимулировал в 1830–1840-х годах обращение к проблемам национальной самобытности, отношений России и Запада, определения «русского пути» развития. Вполне можно согласиться с будущим редактором журнала «Отечественные записки» А.А. Краевским, который писал в 1837 году: «Никогда, может быть, не говорили и не писали у нас так много и так основательно о народности, о русизме, о необходимости отвыкнуть от привычки к подражанию и стряхнуть с себя иго чужеземных, несвойственных нам обычаев и мнений, – как в настоящее время» [11, с. 1].

Если рассматривать проблему в целом, то мы увидим, что вторая четверть XIX века – время, когда на самом деле происходит сближение общественного и правительственного консерватизма. Изначальная туманность и некоторая неопределенность уваровских формулировок позволили государственной идеологии раствориться в общественном сознании, проявляя себя в довольно широком диапазоне общественной мысли России.

С триадой Уварова коррелировали взгляды разных людей, которых под давлением установившихся в литературе традиций сложно поставить в один ряд. В 1830-х годах внутренние противоречия с официальной трактовкой народности и самодержавия, которые могли возникнуть при критическом ее осмыслении, еще не достигли своей определенности. Образ просвещенного монарха, отстаивающего идею народности на пути дальнейшей модернизации России, вполне вписывался в идеологию зарождающегося либерализма и последовательного консерватизма.

В этой связи персонификация проблемы общества через изучение взглядов отдельных его представителей приводит к тому, что даже у тех людей, которых мы привыкли воспринимать совершенно в иной плоскости, обнаруживаются мысли, коррелирующие с идеями в духе «православия, самодержавия, народности». В итоге в историографии возникают внешне провокативные, но достаточно аргументированные мнения о сходстве взглядов А.С. Пушкина и Ф.В. Булгарина [20, с. 57–91], а анализ взглядов М.П. Погодина и С.П. Шевырева демонстрирует не столько их зависимость от триады Уварова, сколько пересечение позиций этих ученых и министра народного просвещения.

Но при этом следует оговориться, что рисуемая нами картина не была все же такой безоблачной и существовали факторы, не позволившие добиться полного согласия между властью и обществом и окончательно утвердить основные постулаты государственной идеологии в качестве основополагающих принципов социально-политического бытия. Вот на этих факторах и хотелось бы остановиться подробнее.

При распространенном мнении о том, что Россия должна в своем дальнейшем развитии ориентироваться не только (может быть, даже не столько) на западноевропейский политический и социокультурный опыт, но и на свои национальные традиции, методы выработки стратегии дальнейшего социально-экономического и политического развития, предлагаемые властью и мыслящей частью русского общества, существенно разнились. То есть мы снова возвращаемся к модели отношений власти и общества. Разные ее интерпретации со стороны власти и со стороны общества, на наш взгляд, стали краеугольным камнем тех противоречий, которые не позволили уваровской триаде утвердиться в качестве парадигмы дальнейшего развития Российского государства.

В целом следует признать, что в 1830-х годах образованное общество за некоторым исключением было готово к тому, чтобы принять предложенную идеологему как базовую в определении собственной социально-политической и культурной позиции. Еще раз подчеркнем, что преобладающие в общественном сознании тех лет консервативные тенденции были во многом обусловлены теми же событиями 14 декабря 1825 года, показавшими опасность революционного метода политического и социального переустройства, равно как и пагубность западного политического влияния.

О необходимости преобразований продолжали думать и говорить, но доминирующей на какое-то время становится идея о реформах сверху, идущих от законной самодержавной власти, действующей в согласии с обществом.

В первые годы царствования Николая I его деятельность и в самом деле создавала видимость желания власти разработать и реализовать целый комплекс социально-экономических преобразований. Для большей плодотворности этого процесса необходимо было согласие между общественным мнением и правительством. Достичь его можно было, с одной стороны, путем совершенствования системы просвещения, с другой – путем влияния на общественную мысль со стороны правительства для создания положительного образа власти.

Многие представители интеллектуальной и культурной элиты, среди которых мы видим и А.С. Пушкина и П.А. Вяземского, готовы были предложить самодержавию свои услуги в качестве выразителей правительственного мнения. Веря в реформаторский и просветительский потенциал самодержавия, они предлагали власти включиться в общественный дискурс, воздействуя на него через талантливых, пользующихся общественным авторитетом представителей литературы и журналистики.

Просвещение и влияние на общественное сознание должны были проводиться не через систему запретов и откровенное насаждение единой точки зрения, а, наоборот, через творческое критическое осмысление современного положения России и Запада и определение единственно возможного пути развития, основанного на традиционных национальных началах.

В начале 1830-х годов на имя Николая I и в Министерство просвещения неоднократно поступали предложения об издании журналов, цель которых – формирование политической лояльности русского общества. Правительство должно было выступать с реформаторскими инициативами, зная настоящие потребности общества, и в условиях, когда общество готово было адекватно воспринимать эти инициативы. «Журнал политический, административный, литературный, образовательный по всем частям, входящим в состав истинной государственной образованности, – писал П.А. Вяземский, – был бы у нас важное и полезное явление.

Составление его должно быть правительственною мерою, вверенною исполнению людей с дарованием, с благородством в мыслях, в чувствах, имени чистого, чести несомнительной. В сей журнал входили бы все виды правительства до обличения их в закон. Сей журнал был бы не только отголоском, но и указателем правительства. Он приучал бы умы к умеренному и полезному исследованию запросов, возбуждающих участие каждого русского как современника европейских событий и гражданина России.

Ныне русские поставлены между извержениями огнедышущих мнений иноплеменных, между волканическою литературою французскою и замерзлым прудом русской литературы. Нам нужно непременно иметь теплые ключи целительной, живой воды, для избежания невыгод, следующих за двумя крайностями» [6, с. 128].

Известно также, что в 1831 году А.С. Пушкин просил разрешения издавать журнал, который должен был способствовать влиянию правительства на общественное мнение. Им был составлен «Проект издания журнала и газеты», в котором говорилось: «Когда государю императору угодно будет употребить перо мое для политических статей, то постараюсь с точностью и усердием исполнить волю его величества. С радостью взялся бы я за редакцию “политического и литературного журнала”, около которого соединил бы писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных… Правительству нет надобности иметь свой официальный журнал; но, тем не менее, в некоторых случаях общее мнение имеет нужду быть управляемо» [27, с. 866].

Пушкин был не одинок в своей идее о создании общественно-политического журнала или газеты. Его в подобных инициативах поддерживали друзья, в частности, по «Арзамасу», в который, как известно, входил и Уваров. Журнал должен был стать не только интеллектуальным ресурсом (помимо ресурса административного) при управлении общественным мнением,но и площадкой для создания более свободной системы взаимовыгодного сотрудничества общества с властью.

В 1836 году Краевский совместно с В.Ф. Одоевским попытался реализовать идею об издании нового журнала «Русский сборник». При всем разнообразии содержания журнал должен был, по замыслу издателей, приобрести черты полуофициального органа, способствующего распространению правительственного мнения и продвижению государственной идеологии. В особой записке, приложенной к общей программе журнала, издатели обращались непосредственно к Уварову, уговаривая его стать особым покровителем нового издания «и давать ему по временам направление, как изданию, назначаемому действовать в духе благих попечений правительства о просвещении в России <…> чуждому неблагонамеренных расчетов, а тем менее каких-либо сторонних, несогласных с духом правительства видов» [17, с. 469].

Интеллектуальная элита, таким образом, изначально поддерживая власть, стремилась все-таки к созданию двусторонней модели отношений власти и общества. Отсюда стремление многих литературных и общественных деятелей к сотрудничеству с самодержавием, в том числе и со стороны «пушкинского круга».

Политическая система, которую создавал Николай I и идеологически обслуживал Уваров, наоборот, была основана на принципе односторонности, что превращало ее в самодостаточную силу, не нуждающуюся в поддержке общественного мнения. Не отрицая необходимость преобразовательной политики, Николай неизменно подчеркивал, что главную роль в ее проведении должна играть законная власть.

Так, на вопрос французского чрезвычайного посла виконта де Сен-При о реформах в системе государственного управления император заметил, что никогда не выступал против изменений в принципе, но всегда стремился «отличать тех, кто хочет справедливых преобразований и желает, чтобы исходили они от законной власти, от тех, кто сам хотел бы предпринять их и Бог знает какими средствами» [26, с. 404–405](1).

1 Встреча Николая I и Сен-При, в ходе которой состоялся этот разговор, произошла в январе
1826 года.

Эти слова были произнесены под впечатлением восстания декабристов, но они сохраняли свою актуальность для Николая и в последующие годы. Казалось бы, внешне никаких противоречий с тем, о чем писали и говорили многие представители русского общества, рассуждая о будущих преобразованиях, здесь не было. Но у императора в итоге получалось, что любая общественная инициатива в таком вопросе, как модернизация, могла оказаться непредсказуемой и слишком радикальной. В результате она приобрела бы деструктивный характер по отношению к политической системе, главным защитником которой император себя объявлял.

Николай I во многом смотрел на общество и моделировал свои с ним отношения сквозь призму декабрьских переживаний, что накладывало свой отпечаток на его позицию и политические действия. Мнение Николая I о роли общественных сил в развитии социально-политических институтов коррелировало и с его отношением к конституционной монархии как политическому порядку, позволяющему обществу вмешиваться в деятельность власти, оказывать на нее определенное влияние, открыто обсуждая перспективы и последствия проводимых мероприятий.

Рассуждая о событиях, происходивших в Пруссии в 1848 году, император дал следующую характеристику конституционному режиму: «Не ясно ли то, что там, где более не повелевают, а позволяют рассуждать вместо повиновения, – там дисциплины более не существует; поэтому повиновение, бывшее до тех пор распорядительным началом, – перестало быть там обязательным и делалось произвольным.

Отсюда происходит беспорядок во мнениях, противоречие с прошедшим, нерешительность насчет настоящего и совершенное незнание и недоумение насчет неизвестного, непонятного, и, скажем правду, невозможного будущего» [9, с. 291]. Эти слова вполне можно экстраполировать и на представления императора об отношениях власти и общества в целом. В итоге модель взаимодействия власти и общества складывалась в николаевское царствование исходя из исторической традиции самодержавия в официальной ее интерпретации.

Можно выделить два наиболее важных, ключевых момента, явно присутствовавших в системе взглядов императора: допустимость только тех реформ, которые не затрагивают основ российской абсолютистской государственности, и невмешательство в этот процесс общественных сил. Важность обоих тезисов подтверждается тем, что они во многом определяли характер как самой политической системы Николая I, приобретшей свой классический вид в 1830–1840-х годах, так и ее идеологического наполнения.

Таким образом, получалось, что надеждам на конструктивное взаимодействие между властью и обществом в выработке новой идеологии и социально-политической стратегии не суждено было сбыться. Православно-самодержавная, национальная традиция могла получить широкую общественную поддержку и укорениться в общественном сознании. Однако ее актуализация со стороны власти сопровождалась установлением жестких границ, не допускающих зачастую свободной рефлексии и самовыражения.

При наличии жестких идеологических рамок, установленных в николаевское царствование, особенно начиная со второй половины 1830-х годов, ни о каком коммуникативном пространстве, внутри которого власть и общество имели бы возможность полноценно согласовать свои позиции, говорить не приходится. Рассуждая о публикации письма П.Я. Чаадаева, А.И. Миллер замечает, что «создаваемое Уваровым пространство дискуссии современники воспринимали как весьма широкое» [15, с. 201]. За что, собственно говоря, приходилось серьезно расплачиваться, как в случае с Н.И. Надеждиным, опубликовавшим в своем журнале «Телескоп» философическое письмо Чаадаева, идущее вразрез с официальной идеологией.

Триада Уварова как фундамент официальной идеологии потенциально сочетала в себе две наиболее значимые и взаимосвязанные между собой идеи: национальную и государственную. При этом национальная идея в официальной версии, проводниками которой стали М.П. Погодин, С.П. Шевырев и др., все больше приобретала подчиненную по отношению к государственной роль.

Подобный подход, нивелируя некоторым образом эстетическое наполнение концепта «народность», упрощал его и придавал более утилитарный характер. Особенные национальные черты русского народа постепенно сводились к набору наиболее употребляемых в официальной версии характеристик: смирение, терпение, любовь к православной вере и монарху и преданность им. В итоге они стали важным элементом более общей концепции о руководящей роли верховной власти в историческом развитии государства. Согласно этой концепции правительство объявлялось главной созидающей силой, обладающей огромным творческим потенциалом, и в то же время главным гарантом сохранения национальной самобытности.

В этой теории явно проявились и патерналистские тенденции, выраженные в создании образа царя как отца русского народа, заботящегося о благе своих чад, а подданных как послушных детей, преданных главе семейства.

Во многих научных трудах и публицистических выступлениях утверждалась историческая закономерность подобной системы, определяющей, пусть и косвенно, неспособность русского народа к самостоятельному развитию и утверждению собственных принципов управления. Примечательным в данном случае видится ответ Надеждина на вопрос III отделения о причинах публикации философического письма Чаадаева. Он подчеркивал, что его «ослепление было тем естественнее, что г. Чаадаев, говоря унизительно о народе Русском, явно отделяет от народа державную власть царей, видя в ней напротив единственное начало совершенства для народа, который сам по себе ни к чему не способен» [13, с. 437].

Вопрос о том, верил ли сам Надеждин в то, что говорил, или надеялся таким образом оправдаться, для нас является второстепенным. Главным становится то, что он был уверен: подобная интерпретация мыслей Чаадаева в тех условиях может способствовать реабилитации его в глазах правительства.

Триада Уварова включала в себя маркеры, устанавливающие границы возможных интерпретаций культурной и социально-политической реальности. Оформляясь как механизм оправдания и обоснования существующего порядка, идеология продуцировала комплекс политических мероприятий, направленных на утверждение этих интерпретаций как единственно возможных.

В итоге, как уже говорилось, постепенно утвердилась односторонняя по своему содержанию система, основанная на том, что власть окончательно монополизировала ресурсы влияния на общественное мнение, не давая ему возможность самостоятельного развития. Трудно сказать, соответствовала ли она представлениям Уварова (скорее всего, нет), но создавалась при его действенном участии.

Наиболее отчетливо это просматривалось в цензурной и образовательной политике. В отличие от прямолинейного императора, Уваров был сторонником более гибкой тактики, но и он был частью той системы, которая основывалась, в первую очередь, на стремлении к осуществлению государственного контроля за развитием общественной мысли и управлению этим процессом через внедрение в общественное сознание государственной идеологии.

Политика Уварова в области цензуры, безусловно, отличалась стремлением с его стороны найти некий компромисс во взаимоотношениях власти и общества. Жесткий контроль за выражением общественного мнения через печатную продукцию, а часто и искусственное торможение этого процесса, являлись достаточно эффективным оружием, но не должны были быть, по мнению министра просвещения, единственным способом сохранить стабильное и спокойное существование государства.

Поэтому, указывая цензорам на необходимость основываться при исполнении своих обязанностей на уставе, а также дополнительных, исходящих от правительства распоряжениях, Уваров, вместе с тем, требовал от них действовать так, «чтобы публика не имела повода заключать, будто правительство угнетает просвещение» [16, с. 130].

Сам Уваров, надо полагать, понимал то значение, которое приобретало развитие частной периодической печати при формировании общественного мнения.

Еще в 1832 году, подавая императору отчет о ревизии Московского университета, он акцентировал внимание на этом вопросе. «Вообще, имея при сем случае непосредственное сношение с сими лицами [издателями и журналистами. – С.У.], – писал будущий министр просвещения, – убедился я в том, что можно постепенно дать периодической литературе, сделавшейся ныне столь уважительною и столь опасною, направление, сходственное с видами правительства; а сие, по моему мнению, несравненно лучше всякого вынужденного запрещения издавать листки, имеющие большое число приверженцев и с жадностию читаемые особенно в средних и даже низших классах общества» [23, с. 303].

Таким образом, Уваров выделял два основных аспекта, на которые правительство, по его мнению, должно было обращать внимание, координируя свои действия в печатной среде: с одной стороны, пресечение любых возможностей проникновения в печать вредных идей, противоречащих правительственному мнению; с другой – привлечение на свою сторону наибольшего числа писателей и журналистов и превращение их тем самым в верных союзников власти и популяризаторов государственной идеологии.

При этом сам министр просвещения, как видно из его собственных слов, предпочтение отдавал послед- нему пункту. Процесс формирования политической лояльности, по его мнению, необходимо было начинать с самой литературы. Использование только официальных каналов для утверждения «правительственного мнения» было явно недостаточно для того, чтобы овладеть массовым сознанием. В то же время авторитетная в обществе и лояльная к власти литература могла быть гораздо эффективнее в решении поставленных задач, чем литература, просто задавленная цензурными ограничениями, не имеющая доступа к самостоятельной рефлексии.

Несмотря на это, цензура в годы управления Министерством просвещения графом С.С. Уваровым продолжала работать в довольно жестком режиме. Принцип руководящей роли правительства в развитии просвещения распространялся как на образовательные учреждения, так и на политику правительства в отношении литературы и журналистики.

Уваров, указывая на необходимость ужесточения контроля над частными периодическими изданиями, прямо заявлял о том, что «в правах гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять когда хочет» [16, с. 141].

Порой запрещалось не только критиковать, но и замечать какие-то положительные стороны деятельности правительства. Власть в России не нуждалась ни в защите, ни тем более в критике. Как заметил впоследствии И.И. Панаев, «если бы оно [правительство. – С.У.] узнало, что самовластие его осмеливаются укреплять на каких-то философских формулах, оно наверное бы зажало рот своим непрошенным защитникам» [18, с. 281].

Уваров, недовольный стремлением журналистов «простирать свои покушения к важнейшим пред- метам государственного управления и к политическим понятиям, поколебавшим уже едва ли не все государства в Европе», прямо писал о необходимости умножать «где только можно число умственных плотин» [2, с. 83].

Похожая ситуация складывалась и в области образования. В 1830–1840-х годах идеологическая программа Уварова применительно к университетам, по мнению современных исследователей, использовалась «в качестве противоядия интеллектуальному разномыслию и инакомыслию. Поэтому министерство добивалось от профессоров не только лояльности, но и идейного подчинения» [5, с. 56].

По словам современника, учившегося в середине 1840-х годов в Санкт-Петербургском университете, «профессора редко позволяли себе вольнодумные намеки и делали их чрезвычайно сдержанно» [22, с. 431]. Даже в сдержанном виде подобные намеки могли восприниматься студентами в героическом ключе и повлечь за собой серьезные последствия для преподавателей со стороны довлеющей над ними административной системы.

Развитие внутри университетского научно-образовательного пространства философии, русской истории и других сопутствующих им наук было возможно только в контексте существующих норм нравственного и политического воспитания молодого поколения. В частности, реабилитация такой опасной для власти науки, как философия, в рамках государственных учебных заведений проходила путем проникновения в нее основных элементов уваровской триады.

Одним из первых шагов в направлении ее идеологизации был процесс десекуляризации, то есть превращения «безбожной» науки в верную союзницу православной веры в борьбе за чистую нравственность. Определяя философию как народное самосознание, многие ученые считали, что она должна стать выражением народного духа, наиболее характерных национальных черт. Развивая эти идеи в контексте общеевропейской общественной мысли, такие ученые, как О.М. Новицкий, А.А. Фишер, А.П. Аристов и др., активно содействовали и пропаганде официальной доктрины, ограничивая основные черты русского народа смирением, благочестием, преданностью вере и престолу.

Заданную министерством программу преподавания общественных наук трудно на- звать эффективной. Многие преподаватели в университетах, гимназиях старались следовать ей по разным причинам: из угодливости, нежелания и боязни противостоять установленным границам, из личной приверженности официальным установкам. Но что касается студенчества, на которое должны были влиять наставники, то здесь не все было гладко.

Проблема заключалась в неприятии со стороны обучающихся подобного однобокого, не предполагающего рефлексии и какой-либо дискуссии подхода в освещении вопросов исторического развития государства и народа, философского осмысления их социально-политического и культурного бытия. Отторжение вызывала система преподавания, не предполагающая самостоятельных суждений, основанная на заучивании и пересказывании набивших оскомину истин из рекомендованного сверху учебника Н.Г. Устрялова, без привлечения дополнительных, альтернативных источников.

Столь упорное навязывание готового набора идей создавало ощущение их искусственности. Например, читавший лекции по Н.Г. Устрялову профессор Харьковского университета П.П. Гулак-Артемовский признавался студентами вредным как «представитель чиновной, казенной учености» [7, с. 84]. «Трудно было винить нас за наше равнодушие к ученью, – писал И.Д. Белов, – также бывший студент Санкт-Петербургского университета, – трудно, потому что, в наше время, во многих отношениях тяжелое время, мы не слыхали живого слова с кафедр различных факультетов» [3, с. 783].

Сложившаяся ситуация вела к отторжению занимаемой властью позиции, вызывая ощущение искусственности насаждаемой сверху точки зрения, определяемой часто как
«квасной патриотизм». Не случайным в данном контексте кажется то, что интерес к письму Чаадаева со стороны широкой общественности обостряется после следственного процесса и объявления автора письма сумасшедшим, коррелируя во многом с общим сочувствием к постигшей его участи [4, с. 264].

Не допустив общество к обсуждению насущных проблем, власть сама не смогла до конца определиться в генеральной линии реформ и, увлекшись борьбой с инакомыслием, остановилась на полумерах. Политика Николая I и его окружения становилась все более охранительной, реформаторский потенциал, который видели в нем изначально, за некоторым исключением, так и не раскрылся в полном объеме. Блистательная эпоха, представляемая официальной пропагандой, все больше превращалась в эпоху застоя.

Уваровская формула осталась в итоге декларацией, ничем, по сути, не подкреплен- ной. В этом и заключалась ее главная слабость как идеологии. Имея все шансы стать фундаментом, укрепляющим союз власти и общества, в своем дальнейшем развитии триада «православие, самодержавие, народность» все больше превращалась в инструмент жесткой, ограничительной политики.

В результате постепенно усиливалось разочарование, и прогрессивно мыслящая часть общества окончательно разошлась с официальной версией в понимании «народности» и роли самодержавия в историческом развитии России. К концу 1830-х годов, когда многие общественные и литературные деятели отошли от абстрактных философских увлечений и приступили к обсуждению конкретных вопросов, затрагивающих, в том числе, и разные традиции социально-политического развития, блуждающая в поисках ориентиров общественная мысль разделилась и разошлась в двух направлениях: западническом и славянофильском.

Следует также отметить, что во второй половине 1840-х годов в противоречие со сложившейся системой вступают не только те, кто уже в своих ранних размышлениях, заблуждениях и идейных поисках были потенциально готовы к оппозиции, но и те, кто изначально стоял на твердых позициях монархизма, веря в просветительский потенциал русского самодержавия.

В дневнике за 1847 год В.А. Жуковский делает вполне характерную запись: «Меры нашего правительства клонятся к тому, чтобы снова затворить те двери, которые Петр нам отворил в Европу… нас хотят насильно заставить любить Россию, боятся заразы либеральных мнений (которые теперь всюду более или менее перекипели), боятся того действия, которое на русских производит сравнение России с Европою. Но средство фальшиво и, можно сказать, противоречащее предназначенной цели. То же, что нетерпимость…» [10, с. 300].

Удалов Сергей Валерьевич,

кандидат исторических наук, доцент Института истории и международных отношений Саратовского национального исследовательского государственного университета имени Н.Г. Чернышевского

 

Литература
1. Андреева Т.В. Тайные общества в России в первой трети XIX в. : правительственная политика и общественное мнение. СПб., 2009.
2. Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб., 1901. Кн. 4.
3. Белов И.Д. Университет и корпорация //Исторический вестник. 1880. Т. 1. № 4.
4. Велижев М.Б. Русская политическая мысль и публичная сфера в эпоху Николая I: первое
«Философическое письмо» Чаадаева // Общественная мысль России : истоки, эволюция, основные направления : материалы международной научной конференции (Москва, 28–29 октября
2010 г.). М., 2011.
5. Вишленкова Е.А., Галлиулина Р.Х., Ильина К.А. Русские профессора: университетская корпоративность или профессиональная солидарность. М., 2012.
6. Гиллельсон М.И. Неизвестные публицистические выступления П.А. Вяземского и И.В. Киреевского // Русская литература. 1966. № 4.
7. Де-Пуле М.Ф. Харьковский университет и Д.И. Каченовский // Вестник Европы. 1874. Т. 45. № 1.
8. Дмитриев М.А. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998.
9. Записки императора Николая Павловича о Прусских делах. 1848 г. // Русская старина. 1870. Т. 1.
10. Жуковский В.А. Полн. собр. соч. и писем : в 20 т. Т. 14: Дневники. Письма-дневники. Записные книжки. 1834–1847. М., 2004.
11. Краевский А. Мысли о России // Литературные прибавления к Русскому инвалиду. 1837. № 1.
12. Кошелев В.А. Алексей Степанович Хомяков : жизнеописание в документах, рассуждениях, разысканиях. М., 2000.
13. Лемке М. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. СПб., 1909.
14. Лотман Ю.М. Пушкин. СПб., 2003.
15. Миллер А.И. Триада графа С.С. Уварова и национализм / А.И. Миллер // Империя Романовых и национализм : эссе по методологии исторического исследования. М., 2010.
16. Никитенко А.В. Дневник : в 3 т. Л., 1955. Т. 1.
17. Орлов В.Н. Молодой Краевский / В.Н. Орлов // Пути и судьбы. Л., 1971.
18. Панаев И.И. Литературные воспоминания. М., 1988.
19. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. : в 10 т. Л., 1977–1979. Т. 2.
20. Рейтблат А.И. Пушкин как Булгарин : К вопросу о политических взглядах и журналистской деятельности Ф.В. Булгарина и А.С. Пушкина / А.И. Рейтблат // Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции : Статьи и материалы. М., 2016.
21. Русский консерватизм XIX столетия : Идеология и практика. М., 2000.
22. Страхов Н.И. О ходе философской литературы //Исторический вестник. 1897. Т. 68. № 5.
23. Уваров С.С. Отчет по обозрению Московского университета (4 декабря 1832 г.) / С.С. Уваров // Избранные труды / сост., авт. вступ. ст., коммент. В.С. Парсамов, С.В. Удалов М., 2010.
24. Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. и избранные письма :в 2 т. М., 1991. Т. 1.
25. Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. и избранные письма :в 2 т. М., 1991. Т. 2.
26. Шильдер Н.К. Император Николай I. М., 1997. Т. 2.
27. Энгельгардт Н.А. Очерки николаевской цензуры // Исторический вестник 1901. № 9.