«У меня непробиваемая толща чувств охранительных в душе, но факты так ярки, так убийственны, что они пробивают все, защититься от них нечем и на сердце больно, досадно…».
В.В. Розанов – С.А. Рачинскому, получено 20.VIII.1894 [6, с. 504].

Уваровская формула «православие, самодержавие, народность» оказалась столь долговечной во многом за счет своей внутренней неопределенности [см.: 2, гл. X; краткий обзор: 20, с. 100–101]. Позволительно, кажется, заметить, что это свойство всех долговременных лозунгов, сохранение которых обусловлено, с одной стороны, возможностью с ходом времени влагать в них новое содержание при видимости неизменности(1), а с другой – даруемой самой властью относительной свободой от идеологической определенности, которая в той или иной степени налагает обязательства не только на подвластных, но и на властвующих.

1 Причем это значимо с точки зрения самых разных участников политического диалога. Так, для расходящихся с официальной трактовкой верность «триаде» позволяет сохранять и демонстрировать лояльность, при этом наполняя конструкцию собственным содержанием. Примером такого рода могут служить одноименные брошюры Д.А. Хомякова, первоначально напечатанные небольшим тиражом для распространения в частном порядке и вышедшие для широкой публики в 1905 году.
* Исследование выполнено в рамках гранта РНФ (№ 18-18-00442) «Механизмы смыслообразования и текстуализации в социальных нарративных и перформативных дискурсах и практиках» в Балтийском федеральном университете имени Им. Канта.

Вместе с тем последние десятилетия Российской империи – время, когда в рядах консерваторов возникает все более настоятельная потребность публичной артикуляции и прояснения составных элементов «триады», в частности – «самодержавия», в том числе и в силу невозможности ограничиться одним утверждением «наличного порядка», поскольку последний никак не может быть принят в качестве «реализованного идеала».

Защита «существующего порядка», с одной стороны, подталкивает к противопоставлению одного идеала другому (поскольку в сравнении с идеалом никакая реальность не устоит), а с другой – в центре внимания консервативных авторов находятся вопросы преобразования существующего порядка (предсказуемым образом осмысляемые в рам- ках риторики «реставрации», «восстановления» надлежащего положения вещей, где риторичность конструкций высвечивается достаточной свободой от обращения к историческому материалу).

В ряду видных публицистов консервативного направления, в последнее десятилетие XIX века обращавшихся к проблематике «самодержавия», «царской власти», неизбежно обращение к Василию Васильевичу Розанову (1856–1919) – как в силу заметности его публикаций в то время, так и в силу значения данного автора для истории русской мысли в ретроспективе.

1890-е годы – время стремительной интеллектуальной эволюции Розанова(1). Если несколько спрямлять, то нам представляется позволительным сказать, что именно за это время, в первую очередь в промежутке между 1891 и 1898 годами, у него сформировался
«остов» тех идей, которые он будет развивать, варьировать, менять акценты, но тем не менее воспроизводить в своих структурных основаниях вплоть до конца жизни – до «Апокалипсиса нашего времени» (1917–1918), целиком изданного только в 2000 году.

1 По сей день лучшим сжатым как биографическим обзором, так отчасти и очерком идей В.В. Розанова служит работа В.Г. Сукача [16]; не так давно вышел еще один небезынтересный краткий очерк, посвященный Розанову [1].

Всякая попытка структурировать воззрения Розанова представляет хорошо известные специалистам сложности:
• во-первых, Розанов и в особенности Розанов «творческой зрелости», с конца 1890-х годов, не только излагает свои идеи посредством образов, но и мыслит последними;
• во-вторых, «противоречие», «парадокс» входят не просто в его творческую манеру, но и в самую суть отстаиваемого им понимания реальности. Однако всякое структурирование в той или иной степени предполагает «нейтрализацию» парадокса, не только «устранение» или «снятие» противоречия, но и представление данного «снятия» в виде некоего непротиворечивого высказывания – непротиворечивого по меньшей мере по отношению к тому, что становится его исходным предметом (допуская, что на следующем ходе само это утверждение раскроется во внутренней противоречивости).

В розановской логике «противоречие» не снимается «логически», или, если угодно, формулировки, пригодные для этого «снятия», являются «самыми простыми», но эта
«простота» как раз и требует обилия розановского текста: «как в поворотах калейдоскопа каждый раз получается новый узор, в каждой моей новой <…> статье вскрываема была новая <…> сторона» [6, с. 462, примеч. 1]. Со временем это понимание найдет свое адекватное выражение в технике «листвы», схватывания «мимолетного», но двигаться в этом направлении Розанов начнет очень рано.

«Литературная биография» Розанова 1890-х делится на несколько периодов, отделенных друг от друга не радикально, но вполне характерно.
• Ранний этап можно условно датировать с 1888–1889 годов, когда благодаря в первую очередь Н.Н. Страхову, которого сам Розанов вполне справедливо именовал своей литературной нянькой, ему удается войти в русскую журналистику и стать достаточно заметным автором.
• С 1891 года Розанов публикует целую серию развернутых философско- публицистических высказываний: «Легенда о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского» («Русский вестник», 1891), «Эстетическое понимание истории» («Русский вестник», 1892), «Сумерки просвещения» («Русский вестник», 1893) и целый ряд других. Он становится одним из ярких новых авторов консервативного лагеря, активно публикуясь и в «Русском вестнике», и в «Русском обозрении», его фельетоны печатаются в «Московских ведомостях». В 1893 году Розанов оставляет службу гимназическим учителем истории и географии и, приняв предложение Тертия Филиппова, переселяется в Петербург, поступив в Государственный контроль, главой которого был Филиппов.

Вопреки ожиданиям Розанову с самого начала окажется очень тяжело в новой для него среде – «петербургские славянофилы» не только останутся чужды ему, но со временем вызовут с его стороны потребность решительного размежевания с современным «славянофильством», необходимость обо- значить свою непринадлежность к кругу, объявившему себя наследниками идей московских славянофилов 1840–1860-х годов.
• С 1894 года можно, на наш взгляд, датировать новый период в развитии идей Розанова, характеризующийся радикализацией его суждений, полемикой, с одной стороны, с либеральным, а с другой – с консервативным лагерем, которая завершится в 1897– 1898 годах открытой полемикой о браке и семейном вопросе и оставлением государственной службы с переходом в штат «Нового времени».

Для «раннего» периода характерно преимущественное внимание к собственно философской проблематике – Розанов пытается продолжить свое движение, начатое публикацией «О понимании» (1886), и приобрести публичную философскую репутацию. В 1889 году в «Журнале Министерства народного просвещения» начинает выходить выполненный им совместно с П. Первовым перевод «Метафизики» Аристотеля (остановившийся на пятой книге [9, с. 319–513]). Страхов «пристраивает» предисловие Розанова к этому переводу, переработанное в отдельную статью, в «Вопросы философии и психологии» (1890, кн. III [9, с. 90–124]). Двумя годами позднее там же появится один из важнейших для Розанова этого времени текстов: «Цель человеческой жизни» (1892, кн. XIV–XV [9, с. 11 – 61)(1).

На последующие годы приходится эпистолярное знакомство и стремительное сближение с К.Н. Леонтьевым [5], выстраиваются близкие отношения с С.А. Рачинским, в первую очередь благодаря тому, что в 1892–1894 годах одной из ключевых тем в публицистике Розанова оказывается образование. С первого номера за 1893 год в «Русском вестнике» публикуется одна из самых известных серий статей Розанова – «Сумерки просвещения», а в 1894 году в «Русском обозрении» (№ 10–12) выйдет их продолжение, под заглавием «Афоризмы и наблюдения»(2).

Если автор наиболее подробной на данный момент биографии Розанова, В.А. Фатеев, говорит в целом о «первых годах в Петербурге» [21, гл. VI], то, исходя из интересующей нас точки зрения, данный временной отрезок необходимо подразделить на два периода – первый сразу же по приезду в Петербург и получении должности в Государственном контроле и наступивший затем достаточно долгий период идейного отделения от «петербургских славянофилов» и дрейфа в сторону «радикализма».

Линию размежевания между двумя периодами «первых годов в Петербурге», на наш взгляд, следует провести по статье «Свобода и вера (По поводу религиозных толков нашего времени)» [7, с. 242–259], опубликованной в № 1 «Русского вестника» за 1894 год. Мнение об этой статье Розанов спрашивал у Рачинского (письмо, полученное адресатом 16 февраля 1894 года(3), интересуясь, нет ли отклика от Победоносцева, и одновременно сообщая, что Страхову статья «не понравилась: “Ну, что Вы, как все свято, как пришло с неба, как нельзя обсуждать религ[иозных] истин”, а я ему: “И вы – только боящийся своего скептицизма скептик”.

1 О происхождении этого текста и о предельной значимости круга этих рассуждений в период окончания университета и начала гимназической службы Розанов писал неоднократно, в частности в «Автобиографии» 1890 года [13, с. 688–690], в письме Страхову от 3 февраля 1888 года [11, с. 149–151] и в письме к Леонтьеву, ранее 11 апреля 1891 года [5, с. 244–245).
2 Отметим попутно, что вновь проблематика образования сделается для Розанова центральной в первые годы его постоянной работы в «Новом времени», причем целый ряд публикаций по той же тематике он поместит в эти годы в «Одесском листке» [см. 8].
3 Розанов в это время редко датировал собственные письма, их датировка осуществлялась Рачинским по моменту получения; педантичный адресат неоднократно сетовал на неаккуратность своего собеседника.

Многие меня зовут (не зная в лицо) изувером, и я, посмеиваясь, – отвечаю: я добрейший малый и даже люблю преферанс» [11, с. 501). Значение этого текста связано не только с широким общественным резонансом, который он получил (в первую очередь благодаря отклику Вл. Соловьева), но и поскольку он обозначал резкий публичный разрыв со «славянофильством» в одном из его основных положений – проповедью свободы совести и свободы исповеданий.

Розанов отстаивал взгляд, согласно которому «свобода» противоположна «терпимости», придавая первой позитивное значение, свободу осуществления, реализации того, что почитается идеалом, – и, следовательно, нетерпимости к тому, что мешает последнему.

В этот последний период (когда все в большей степени для него оказывается важным сотрудничество в консервативных органах и он пытается найти новые издания, согласные его печатать, – в частности, пробует завязать устойчивое сотрудничество с «Книжками недели» и т.д.) для Розанова характерна отмеченная выше радикализация взглядов, причем в 1894–1895 годах, сдвигаясь резко «вправо», он во многом сочувственно относится к радикалам противоположного края, мысля своими основными оппонентами «либералов “Вестника Европы”».

В письме к Рачинскому, полученному последним 24 ноября 1895 года, откуда заимствована предшествующая характеристика, он писал: «да, радикалы гораздо ближе к нам <…>, радикалы – только невоспитанные, только жестокие младенцы, люди без всякого жизненного опыта. Они не рождали детей; жены у них не требовали развода; дети не грубили им, не были с ними жестоки; они не испытали всего, что мучит и гнетет в жизни, не видали ее хаоса, ее неустроенности; и вот почему вздох по Civitas Dei – им не понятен. Но они искренни, честны; это – одно, что нужно в истории; они доразовьются до всего, до чего нужно <…>» [6, с. 522–5231].

В текстах Розанова 1891–1897 годов предстает вполне целостная доктрина, построенная на ряде фундаментальных положений:
• христианизация, оправославливание всей жизни – политической, социальной, культурной. Этот взгляд можно выразить резюме «статьи», написанной Иваном Федоровичем Карамазовым, которое он делает в общей беседе в присутствии старца Зосимы:
«<…> церковь должна заключать сама в себе всё государство, а не занимать в нем лишь некоторый угол, и что если теперь это почему-нибудь невозможно, то в сущности вещей несомненно должно быть поставлено прямою и главнейшею целью всего дальнейшего развития христианского общества» (Братья Карамазовы, ч. 1, кн. 2, гл. V);
• действие через людей, а не институты – логика предоставления инициативы от- дельным лицам: выдающимся – в широком масштабе, малым – в их малом деле, преодоления «бюрократии»: в это время не случайно одним из самых вредных для России людей Розанов почитал Д.А. Толстого: «Даже народники и нигилисты лучше его; те идут в народ с надеждою, порывом, хотя и безбожники» (из письма Рачинскому 23 августа 1895 года [6, с. 517]);
• носителем личного начала власти выступает царь – тот, кто придает власти и божественное, и человеческое измерение.

По меньшей мере в двух последних положениях Розанов оказывается весьма близок к теоретическим взглядам К.П. Победоносцева [см. характеристику последних: 4; 18, с. 160–162]. Это отмечал и сам Розанов, передавая Рачинскому свои впечатления непосредственно после встречи с Победоносцевым по поводу запрещенной цензурой статьи «О подразумеваемом смысле нашей монархии»(2), он писал: «<…> представьте, он прочел только отмеченные цензором места статьи и, очевидно, сам столько уже думал об этом, что когда он стал говорить мне и объяснять – я подумал, что из цензуры предварительно статья как сомнительная была ему представлена на рассмотрение и что он читал ее всю: ибо он говорил то самое, что содержалось в моей статье и что цензором не было отмечено, и потом уже, идя от него, я размышлял, что он все-таки не читал, верно, статьи, не знал о ней ранее и по двум-трем отрывкам, цензором отмеченным, так угадал ее всю – она так совпала с его идеями – что он мне ее повторял» [6, с. 509].

1 Ср. сходные суждения в «Когда начальство ушло…» [15].
2 Статья будет впервые опубликована Розановым отдельным изданием в 1912 году, он предпошлет ему предисловие, излагающее как обстоятельства запрещения, так и в первую очередь свой разговор с Победоносцевым [14].

При этом следует отметить существенный «сдвиг» теоретической позиции Розанова по сравнению с его суждениями о царе и царской власти в 1894 году. Если в статье «Смысл недавнего прошлого», посвященного оценке царствования Александра III, он настаивает, что «вообще, у народов» идея «царя» отсутствует [7, с. 330], что греческие, римские, французские и немецкие термины (βαδιλεύς, rex, roi, König) выражают существенно иные понятия [7, с. 330, примеч. 3] и что «царь» в русском понимании «есть тот, о ком радуется, кем светится или, напротив, темнится и скорбит народ. <…>

Нужно народу, чтобы он был совершенен – в этом его функция; чтобы был праведен, чист; чтобы не закрывалось солнце, от которого и я в моем унижении, грязи, темноте мог бы зажечь свою свечу; чтобы умирая недостойным, я мог взглянуть на одного, который достоин» [7, с. 331], то в 1895 году он воз- вращается к универсалистской трактовке, заявленной им в тексте 1893 года («О монархии. (Размышления по поводу Панамских дел)») и продолжающей его размышления о ходе всемирной истории, начатые в речи «Место христианства в истории» (1888, опубл. 1890) и в статьях о К.Н. Леонтьеве «Эстетическое понимание истории» (1892), в той именно их части, где Розанов уходит от изложения идей Леонтьева и приступает к изложению собственного понимания хода европейской и русской истории.

1 Время от времени он обращается к ним. Так, например, именно они окажутся на переднем плане в его публицистике времен Первой мировой войны (и сближения с «московскими славянофилами»), когда он будет любопытным образом объяснять читателям смысл происходящего как противостояние России «западу»,
«Европе» и т.д., отождествляя последнюю фактически с блоком Центральных держав (и одновременно практически не упоминая об Антанте). Аналогично подобные противопоставления встречаются в текстах Розанова и его, условно говоря, «первого славянофильского периода», 1890-х годов – однако они постоянно соседствуют с иными размежеваниями и противопоставлениями, оказывающимися более существенными.

Так, примечательно, в «Апокалипсисе…», продолжающем многие темы 1915–1916 годов, происходя- щее в России в своем глубинном осмыслении не противопоставляется «Европе». См., например: «Проходит вообще Европа, и Достоевский говорит ей: “Уходи”. “Не надо тебя”, “не надо, – мучительница человечества…”» [12, с. 158]; «<…> и Европа тоже получит когда-нибудь своего Гоголя и также умрет, – впрочем, не “умрет”, а “издохнет”, – им задавленная» [12, с. 195].

В целом для Розанова не характерно использование оппозиции «Россия»/«Европа» и аналогичных, в дальнейшем получивших наименование «цивилизационных», в качестве несущих(1) гораздо более значимыми оказываются такие понятия, как:
• «племена» – например, в «Месте христианства…» он, отталкиваясь от Ренана, интерпретирует христианство как плод двух основных главных деятелей на арене всемирной истории: семитских и арийских народов [10, с. 9–27]. Впрочем, для значительной части 1890-х годов подобное противопоставление не является ключевым, оно начнет выходить на передний план в последние годы этого десятилетия по мере все большего внимания к телесному, половому – и соответствующим стремлением связать с органическим, телесным, живым и животным объяснение всей реальности как таковой;
• «прошлое»/«настоящее», причем сами по себе они динамичны – то, что некогда было «будущим», то есть «актуальным настоящим», тем, что представляет собой «будущее» в современности, оказывается в дальнейшем лишенным способности «длиться в будущее». Органицистская логика, присущая Розанова, предполагает в первую очередь значение «роста», «произрастания»: «новейшее» само по себе может быть характеристикой «пустоцвета» или чего-либо, вредящего «жизни», тогда как «прошлое», «старое» само по себе автоматически не может быть квалифицировано как неактуальное, если способно к порождению все новых и новых «побегов», длению жизни; – и – главнейшее – противопоставление религиозное: «язычества», «неверия», «юдаизма» и т.д. «христианству».

Именно в рамках последней оппозиции Розанов в 1893 году осмысляет монархию, утверждая: «<…> естественный вид политического бытия для новых народов есть монархия <…>» [7, с. 171]. Коренной особенностью является то обстоятельство, что «христианская цивилизация есть, по существу своему, вечно самоосуждающаяся цивилизация, и вот почему она стала непрерывным развитием.

Дух успокоенного довольства всегда в ней отсутствует, возьмем ли мы XII век, эпоху позднее или ранее; только на минуту проходит в ней облако светлой радости, как будто самоудовлетворения: это в момент, когда она наиболее удалилась от христианства и приблизилась к классической древности, которую думала возродить.

Напротив, эта древность вовсе не знала нашего беспокойного движения вперед; удержать текущий момент было ее не перестающею заботой» [7, с. 178]. Поэтому христианская монархия есть качественно иной феномен в сравнении с монархиями древности: «Образ, носимый в сердце каждым и в котором каждый чувствовал, что здесь выражена его природа, его возможная судьба – был образ страдающего человека, томящегося в ранах, вся сила которого лежит в его терпении, все возможное – только покорность, и единственная красота – в безропотном перенесении своей участи. Этому чувству, этому новому сознанию себя каждым, ответила форма жизни, обнимающая их всех – монархия.

Это более не узурпация власти, которою хотели бы насладиться все и овладел только один; это – один, который склоняется над всеми с безграничною скорбью об их болях, с неистощимым милосердием. Монархия – это форма отношений, завещанных из Евангелия; там ее прообразы, ее символы; она выражение нравственного миропорядка на земле, как республика есть выражение физического миропорядка» [7, с. 183].

Согласно Розанову, разница между старым и новым миром, дохристианским и христианским, в том, что теперь «личность стала <…> центром новой истории, как прежде центром таким была городская или родовая община» [7, с. 68]: «В то время как даже Моисей давал заповеди целому народу, и к народу же обращены увещания израильских пророков, Христос – и это впервые было в истории – обратился к одному человеку, к лицу <…>»[7, с. 68].

Из этого в дальнейшем Розанов сделает далеко идущие выводы о противо-родовом, противо-семейном характере христианства(1), однако в это время его интерес направлен на иное – он трактует перемену как, напротив, уход человека от «общего интереса, дела, касающегося всех», res public’и [7, с. 69]: «Напротив, самым ясным и самым твердым теперь становится именно то, что непосредственно следует за внутренним миром человеческой души, что им согревается и его освящает, – семья. После религии, после отношения к Богу, первой святыни Средних веков, – второю святынею становится семейный круг» [7, с. 68].

1 Эти воззрения найдут свое наивысшее проявление сначала «В темных религиозных лучах», а за- тем, с новой силой, в «Апокалипсисе…» [см. 18, 17].
И государь, монарх теперь не «деспот» и не «узурпатор», а тот, кто берет на себя бремя «общего интереса», «кто за каждым сохраняет самое драгоценное для него, уединение и заботу о близких, каждому – оказывает благодеяние, которого он не получает даже от друга» [7, с. 69]. «Государство – это я», согласно Розанову, – слова, непонятые современными историками, в них современники не видели неправды.

«В совершенно строгом смысле слова эти мог применить к себе и самый скромный из предшественников Людовика XIV: в Европе после падения античного мира, еще от времен Хлодвига, Генриха- Птицелова и Альфреда Великого, – государь, понятно, был носителем государства, т.е. совокупности общих забот о всяком деле, организатором всех этих дел, их начинателем и руководителем.

Он был вождь на войне, организатор в мире, и когда еще оставался досуг от всего этого – личный досуг (Людовик IX), учредитель форм быта, строитель наук, литературы и искусства. Только уже позднее, в наше время, когда все стало изменяться, историками был придуман для слов Людовика XIV смысл, которого он вовсе не имел в виду, от которого он гордо и презрительно отказался бы, как от недостаточного, если б можно было как-нибудь объяснить ему этот смысл» [7, с. 70].

Современное состояние, в связи с «упад- ком религиозных чувств» [7, с. 71], определяется как возрастание «нового государства», с его торжеством «принудительности и безличности», возникновением бюрократии, описываемой «как посредствующее звено между государем и страной» [7, с. 72].

Аналогичный путь проходит и Россия, в истории которой Розанов выделяет три периода: «христианство, политическая организация и индивидуальное творчество» [7, с. 106], утверждая: «что ста- нет новой целью в четвертой фазе нашего развития, ее главной заботой и интересом – это было бы напрасно усиливаться отгадать», но при этом отмечая, что в отличие от петровской эпохи, «исторический поворот, нам предстоящий, можно думать, будет еще более резок и глубок, нежели какой произошел в то время: там было только ощущение каких-то технических недостатков, подробностей; теперь является чувство общей неудовлетворенности, при полном довольстве подробностями, – живое сознание недостаточности целого» [7, с. 107] – и оттого предполагает, «что характер четвертой фазы нашего исторического развития будет именно синтетический» [7, с. 107].

Говоря о Западе, он пишет: «Человек не хочет и не может быть только гражданином: он уже давно сперва христианин, потом отец семьи, на котором лежит высшая ответственность, наконец – он художник или мыслитель уже после всего этого гражданин. Но с тем прекрасным и до сих пор не померкающим светом, каким озарилась в силу этой перемены история, неотделимо и некоторое искажение государства: нет прежней красоты в его формах, более безжизненно оно, узко и как- то несимпатично.

Всего этого переменить нельзя и не следует. И не подавляя остальное все, как было в древности, но, напротив, примыкая ко всему, что выросло в новых обществах из христианства, проникаясь началами религиозными, семейными, всюду будя в себе внутренний смысл, а не установляя внешние формы, новое государство может достигнуть высших проявлений своего типа – менее красивых, чем античные, но гораздо более дорогих человеку и, быть может, более его достойных» [7, с. 76].

Непосредственно рассуждая о монархии, в 1893 году Розанов понимает последнюю как начало личности: «Не дела, о, нет, чтут новые народы в своих государях; они чтут в них повторение своих же чувств; чтут, что их скорбям там есть отклик в милосердном сердце; что жалость там не оскудевает; что Самарянин, бередит ли он раны больного, наконец беспомощен ли что-нибудь сделать – всегда хочет сделать, всегда есть Самарянин» [7, с. 183–1841, ср.: с. 331 и сл.].

1 Примечательно, что здесь же, по меньшей мере внешне противореча себя, Розанов говорит о новом героизме (в отличие от героизма прошлого, героизма «гибели за республику против тирана») принесения своей жизни за царя, что напрямую перекликается со взятыми у Леонтьева рассуждениями о героизме и красоте персов, гибнущих за царя [7, с. 62]. Тем самым героизм персов оказывается тождественным в основе с «христианским» в данной трактовке – и тем самым свободным от связи с христианством.

В статье о «О подразумеваемом смысле нашей монархии» он во многом воспроизведет те же рассуждения, подчеркнув их и усилив, утверждая: «Царь – именно страж горизонтов; хранитель целей, к которым идет человек на земле, оберегатель закона в его принципе; – чистоты атмосферы, которою мы дышим, голубого неба, на которое смотрим и оно смотрит на нас и цветит каждое лицо собою.

Он есть распорядитель соотношения всех вещей, но не созидатель, не рабочий, который трудится над которою-нибудь, к ущербу для других или без ущерба, но всегда – без видения их общего со- отношения» [14, с. 76]; «<…> он – вне бюрократии; вне деталей управления, не сливается разумением и желанием ни с которою из них. По отношению к ним всем – он лишь оцениватель <…>» [14, с. 76].

«<…> он <…> стоит в народе своем, “земле”, стране, для которых светит небо, охраняется чистота атмосферы, блюдется закон. И, стоя среди них, имея угол зрения на все вещи тот же, какой существует для земли, он с нею не может встретиться, столкнуться.

Мы хотим сказать, что революция при этой объясняемой нами полноте монархии – невозможна, и это по другим причинам, чем на какие мы указывали выше: там, мы говорили, мысль о ней ненавистна каждому, потому что в монархе он видит отражение собственного исторического значения и его лик для него священен; здесь – потому, что угол зрения у них один, что нет более ничего, что бы их сталкивало, – противопоставляло друг другу, заставляло бороться.

Мне тем лучше, чем необъятнее его власть; это – не власть более опекуна надо мною, который может быть своекорыстен, и особенно может быть неприязнен ко всякому движению под- смотреть за его действием, предположением, намерением. Он – это я сам, но только могущественный; то же высматривает он, за тем же следит; та же у него боль как у меня; о том же тревога» [14, с. 77].

И вместе с тем существенно изменяются выводы – статья будет завершаться утверждением: «Монарх более не полный – есть и никакой; если он не центр, координирующий в себе явления жизни народной, то он и не орган который-нибудь в ней, хотя бы и пытался стать таковым. Он снял некоторые блестки из венца своего, – время разнесет остальные; он коснулся святого, таинственного омофора над собою – и не убежит, не спасется, не уклонит головы своей…» [14, с. 87].

«Главная мысль моей статьи, – писал Розанов Рачинскому в начале июня 1895 года, – что монархии губят <…> себя излишней бюрократией, и нет Геркулеса, который сломил бы эти Авгиевы конюшни канцеляризма, и, вероятно, что они погибнут; что один – французский, уже и погиб» [6, с. 509].

В том же письме, передавая свое впечатление от разговора с Победоносцевым, Розанов делился с Рачинским: «И, конечно, он влил в мое сердце еще большую жалость к государям, которую я и всегда питал, и не только к нашим, но и ко всем – ибо это изгои истории» [6, с. 509].
Как мы уже отмечали выше, к 1897–1898 годам собственно политическая проблема- тика для Розанова, никогда не бывшая первостепенной, отходит на дальний план.

С этого времени он в первую очередь пишет о семье, о христианстве, о церкви, сближаясь с новы- ми кругами, участвуя в «декадентских» журналах и т.д. При этом, однако, собственно его представления о царской власти и о монархическом начале не претерпят существенного изменения (см. сводку и анализ поздних суждений Розанова [3]).

Схематично изображая развитие его отношения к монархии, можно сказать, что от надежд первой половины 1890-х на осуществление желаемого им преобразования, через радикализм и призывы к изменениям середины 1890-х, питаемые ощущением кризиса, в котором царская власть может утратить самую свою суть, Розанов к концу 1890-х приходит к осознанию бесплодности надежд на подобные изменения и на возможность самому своим словом как-то повлиять на происходящее, в то же время обнаруживая новую метафизическую тему и переживая востребованность, живое действие своих размышлений.

Революция 1905 года трактовалась им как живое действие, реакция на омертвевшую бюрократическую систему – он полагал необходимым обновление и уже не ждал его от царской власти. Последующие годы приведут Розанова вновь к переоценке своего прежнего отношения – монархия, консервативные начала вновь обретут для него свою особую ценность, более того, он готов будет теперь уже видеть в бюрократии нечто положительное – возвращаясь в этом плане к своим суждениям начала 1890-х, теперь уже без упований на «синтетическую эпоху», находя надежду не в царе, а в «возрождающемся Египте».

Тесля Андрей Александрович,

кандидат философских наук,

cтарший научный сотрудник Academia Kantiana ИГН БФУ имени Им. Канта

 

Литература
1. Грякалов А.А. Василий Розанов. СПб. : Наука, 2018. 288 с. (Мыслители прошлого).
2. Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… : Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М. : Новое литературное обозрение, 2004.
3. Ломоносов А.В. Царь // Розановская энциклопедия / под ред. А.Н. Николюкина. М. : РОССПЭН, 2008. Стлб. 2273–2277.
4. Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев в общественно- политической и духовной жизни России. М. : РОССПЭН, 2010. 374 с.
5. Розанов В.В., Леонтьев К.Н. В.В. Розанов и К.Н. Леонтьев : Материалы неизданной книги
«Литературные изгнанники». Переписка. Неопубликованные тексты. Статьи о
К.Н. Леонтьеве. Комментарии / сост. Е.В. Ивановой; изд. подгот.: А.П. Дмитриев, В.Н. Дядичев,
Е.В. Иванова, Г.Б. Кремнев, П.В. Палиевский. СПб. : Росток, 2014. 1182 с.
6. Розанов В.В. Собр. соч. : в 30 т. Т 29: Литературные изгнанники. Книга вторая / под общ. ред.
А.Н. Николюкина. М. : Республика; СПб. : Росток, 2010. 957 с.
7. Розанов В.В. Собр. соч. : в 30 т. Т. 28: Эстетическое понимание истории (Статьи и очерки 1889–
1897 гг.). Сумерки просвещения / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М. : Республика; СПб. : Росток, 2009. 878 с.
8. Розанов В.В. Собр. соч. : в 30 т. Т. 27: Юдаизм : Статьи и очерки 1898–1901 гг. / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М. : Республика; СПб. : Росток, 2009. 845 с.
9. Розанов В.В. Сочинения. Т. 2: Красота в природе и ее смысл и другие статьи: 1882–1890 / ред., сост. и коммент. В.Г. Сукача. М. : Прогресс-Плеяда, 2009. 640 с.
10. Розанов В.В. Собр. соч. : в 30 т. Т. 26: Религия и культура : Статьи и очерки 1902–1903 гг. / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М. : Республика; СПб. : Росток, 2008. 894 с.
11. Розанов В.В. Собр. соч. : в 30 т. Т. 13: Литературные изгнанники. Кн. 1: Н.Н. Страхов. К.Н. Леонтьев / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М. : Республика, 2001. 477 с.
12. Розанов В.В. Собр. соч. : в 30 т. Т. 12: Апокалипсис нашего времени / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М. : Республика, 2000. 429 с.
13. Розанов В.В. О себе и жизни своей / сост., предисл., коммент. В.Г. Сукача. М. : Московский рабочий, 1990. 876 с. (Голоса времени).
14. Розанов В.В. О подразумеваемом смысле нашей монархии. СПб. : Типогр. А.С. Суворина, 1912. 87 с.
15. Розанов В.В. Когда начальство ушло… 1905–1906 гг. СПб. : Типогр. А.С. Суворина, 1910. VIII + 424 с.
16. Сукач В.Г. Василий Васильевич Розанов : Биографический очерк. Библиогр.: 1886–2007. М. : Прогресс-Плеяда, 2008. 224 с.
17. Тесля А.А. Частный мыслитель // Розанов В.В. В темных религиозных лучах : Купол храма. М. : Рипол-Классик, 2018. С. I–XVIII.
18. Тесля А.А. Между концом и обновлением : «революция» и «апокалипсис» Розанова // Вопросы национализма. 2017. № 30.
19. Тесля А.А. Русский консерватор : о системе политических воззрений К.П. Победоносцева 1870–1890-х годов // Социологическое обозрение. 2017. Т. 16. № 1. С. 151–172.
20. Тесля А.А. Дебаты о народности // Социологическое обозрение. 2012. Т. 11. № 1. С. 99–119.
21. Фатеев В.А. (2013) Жизнеописание Василия Розанова. 2-е изд., испр. и доп. СПб. : Изд-во
«Пушкинский Дом», 2013. 1056 с.; 32 с. ил.