Будучи еще заместителем Ливена, С.С. Уваров в марте 1832 года делает набросок письма, чтобы представить императору свои соображения относительно принципов внутренней политики, в которой немаловажную роль играло и его ведомство: чтобы отечество усиливалось и благоденствовало, следует придерживаться трех «великих государственных начал» – «национальной религии», «самодержавия» и «народности».

Эта триада, делающая упор на собственные ценности и отечественные начала, повторяется и в отчете о ревизии Московского университета, представленном императору 4 декабря 1832 года. Здесь Уваров сообщает о необходимости наличия у нас «правильного, основательного» образования, которое следует соединить «с глубоким убеждением и теплою верою в истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности».

Ну а 20 марта следующего года, когда Уваров вступил уже в полное управление министерством, в циркулярном предложении, предназначавшемся для попечителей всех учебных округов, сообщалось, что «общая наша обязанность» состоит в том, «чтобы народное образование совершалось в соединенном духе православия, самодержавия и народности» [1, с. XLIХ–L; см. также 2, стлб. 838].

Уваров выразил уверенность, что отныне все профессора и наставники, проникнувшись одним и тем же чувством «преданности трону и отечеству», используют свои силы и дарования, чтобы сделаться «достойным орудием правительства и заслужить полную доверенность оного»; что всяк на своем месте доведет преподавание вверенной ему науки или ремесла до совершенства, «посвящая всего себя на образование юношества» [1, с. L].

Новый министр сразу же четко определил, каковы критерии истинного просвещения для тех, кто работает, точнее, служит отечеству по его ведомству: образование российского юношества в духе «охранительных начал», изучение всех наук, искусств таким образом, чтобы прошедшие высшую школу всю свою сознательную жизнь оставались приверженцами «православия, самодержавия и народности».

Подготовленный вскоре доклад III отделения «Обозрение расположения умов и различных частей государственного управления в 1833 году» в разделе «О расположении умов» отметил положительные изменения на ниве просвещения: «Последовавшее в 1833 году назначение тайного советника Уварова управляющим Министерством народного просвещения было вообще принято с одобрением.

Его почитают человеком умным и просвещенным и ожидают от него улучшения вверенной ему важной части государственного управления. С удовольствием замечают, что со времени его назначения появилась в Министерстве народного просвещения деятельность, которая уже несколько лет была оному чужда. Обращено внимание на цензуру, и цензоры ненадежные заменены другими, достойнейшими. Издатели журналов также имели уже случай удостовериться, что произведения их не остаются без должного надзора» [3, с. 95].

С разных сторон поступали предложения о необходимости новых печатных изданий, газет и журналов, согласных с духом нового времени, созвучных по духу и форме с охранительными началами. Так, А.С. Пушкин вступил в переписку с Бенкендорфом, начальником III отделения Собственной Е. И. В. канцелярии, обосновывая полезность и необходимость издания политической газеты, напирая на то, что «общее мнение имеет нужду быть управляемо».

В итоге Блудов, который надеялся использовать инициативу для создания рупора Министерства внутренних дел, получил добро на издание печатного органа под названием «Дневник. Политическая и литературная газета», однако этот проект не состоялся. Зато годом ранее появился новый печатный орган, в первом номере которого, в редакторской статье «Современное направление просвещения» можно было найти такое объяснение собственного названия: «Тучи бродят над Европой; но на чистом небе русском загораются там и здесь мирные звезды, утешительные вестницы утра. Всегда ль должно будет их разглядывать в телескоп? Придет время, когда они сольются в яркую пучину света!».

Это был проект преподавателя Московского университета Николая Надеждина под названием «Телескоп», который, желая сделать свой журнал «указателем современного просвещения», обещал стараться доставить образованной публике приятное чтение, соединять полезное с приятным, как в лучших европейских журналах, преимущественно французских и английских.

С приходом на «ниву просвещения» Уварова появился еще один печатный орган, за благонадежность которого Бенкендорфу можно было не беспокоиться и смело рассылать во все уголки Российской империи: «Журнал Министерства народного просвещения».

По воспоминаниям А.В. Старчевского, именно Уваров составил план нового журнала, придумал для него все рубрики, пригласил необходимых сотрудников – профессоров университетов, учителей гимназий и других учебных заведений, а также «прочей пишущей братии, служившей по тому же министерству» [4, с. 110]. Он предложил вести издание не под руководством ученого комитета Главного правления училищ, а под «собственным наблюдением», что, как показало время, сыграло безусловно положительную роль.

В журнале было два отдела – официальный, для освещения «действий правительства», где помещались высочайшие указы, циркуляры и распоряжения министерства, и неофициальный, состоящий из «оригинальных и переводных статей по части религии, философии, правоведения, нравоучения, педагогики, истории, литературы, отечественного языка и других общеполезных знаний».

Уже первые номера журнала содержали достойные примеры следования новым началам – на собрании Петербургского университета 31 августа 1833 года П.А. Плетнев выступил с речью «О народности в литературе», а его коллега Н.И. Бутырский вторил ему в обзоре деятельности учебного округа, в котором отметил, что из всех сфер образования и культуры к народности прямое отношение имеет прежде всего словесность, и что если все прочее можно заимствовать от чужестранцев, то «русскую словесность должны мы создать сами, в противном случае останемся только подражателями».

Отныне на какую бы тему кто бы ни завел речь, все начинали выводить достоинства своей науки из следования одному или всем элементам охранительной триады. Так, в нескольких номерах «Молвы», издававшейся при упомянутом выше «Телескопе», появляются «Литературные мечтания. Элегия в прозе», дающие не только обзор исторического развития русской литературы, но выражающие восторг автора от благотворной опеки со стороны государства.

Автор сообщал, что просвещение наше благодаря «неусыпным попечениям мудрого правительства» ускоряет свой ход, тем более что русский народ «смышлен и понятлив, усерден и горяч ко всему благому и прекрасному» особенно тогда, когда «рука царя-отца указывает ему на цель, когда его державный голос призывает его к ней».

Больше всего радовало автора, что «неусыпное правительство» ежегодно совершает новые подвиги во благо просветления умов и новые благодеяния, новые щедроты в пользу ученого сословия: избавляет нас от вредных следствий иноземного воспитания, и скоро мы получим «свое русское, народное просвещение», всему миру докажем, что «не имеем нужды в чуждой умственной опеке» и нам легко это сделать, «когда знаменитые сановники, сподвижники царя на трудном поприще народоправления, являются посреди любознательного юношества в центральном храме русского просвещения возвещать ему священную волю монарха, указывать путь к просвещению в духе православия, самодержавия и народности».

Автором этой восторженной «элегии в прозе», «литературных мечтаний», был никто иной, как недавно оставивший университет Виссарион Белинский, ну а его наставник, Николай Иванович Надеждин, ординарный профессор по кафедре словесности Московского университета и редактор «Телескопа», журнала «современного просвещения», свою статью «Европеизм и народность в отношении к русской словесности» (1836, № 1) заключил соответствующим положением: поскольку в основание нашего просвещения «положены православие, самодержавие и народность», то относительно литературы их можно «сократить в одно», и если наша словесность народна, она будет и православной, и самодержавной.

Деятельность Уварова на посту министра народного просвещения оказала влияние и на философию как составную часть системы высшего образования. В скором времени после его назначения все профессора философии «и соприкосновенных с нею наук» получили указание руководствоваться в преподавании воззрениями Луи Ботена.

С философией Ботена (в подробном изложении А. Краевского) российские читатели могли познакомиться в первой части «Журнала Министерства народного просвещения», где рассказывалось о том, как аббат, профессор философии Страсбургского факультета словесных наук, разбирает и оспаривает основные положения господствующих во Франции систем, выводит свою, «новую, им самим созданную систему», не похожую на преподаваемые в университетах и других учебных заведениях Франции.

В чем же новизна системы аббата, которую Уваров рекомендовал для всеобщего изучения и в нашем отечестве? «Христианство есть глубочайшее, обширнейшее, возвышеннейшее, содержащее в себе самую чистую мудрость и самую высокую науку, одним словом – оно самое философическое учение; а потому, если есть в мире слово истины, то должно искать его в христианстве», – вот открытие, которое должны были применить на практике философствующие с университетских кафедр россияне [5, с. 317–377].

Помимо изложения Краевским философии Ботена на основе полученного из Парижа благодаря Э. Мещерскому сочинения аббата, в разделе «Новые иностранные книги» появилась заметка «О преподавании философии во Франции в XIX столетии, соч. Аббата Ботена», где еще раз были подчеркнуты достоинства «истинно христианской философии» [6]. «Личный корреспондент министра» посылал в Петербург не только книги Ботена и ему подобных мыслителей и сочинителей, но и обзоры, и в журнале Уварова были напечатаны его заметки о начальном образовании во Франции, о писателях и философах (Альфонсе де Ламартине, Арни Лакордене и др.), о морали в христианстве, о католическом университете, росте религиозности во Франции.

И вскоре министр народного просвещения сообщал императору, что князь Мещерский оправдал его ожидания, «исполняя с усердием и успехом все делаемые ему поручения и доставляя министерству многие полезные сведения, из коих некоторые вошли в издаваемый журнал при департаменте народного просвещения» [цит. по: 7, с. 481].

Идея, высказанная Ботеном, для наших профессоров философии (как в университетах, так и в духовных академиях) была, конечно же, не новой, но ее предстояло развивать в духе уваровской триады. Первым здесь отметился немец Адам Фишер, когда-то приехавший в Россию на положении гувернера, а к данному моменту достигший положения профессора философии в Главном педагогическом институте, а затем и в университете.

Свои лекции – психологию, логику, нравственную философию, метафизику, историю философских систем – Фишер читал сначала на французском языке, а затем перешел на русский, что более соответствовало духу нового направления Министерства народного просвещения. Именно он первым ввел идеи Уварова в состав отечественного любомудрия, изложив осенью 1834 года свой философский «символ веры» в программной речи «О ходе образования в России и об участии, какое должна принять в нем философия».

«После сказанного мною, – заявил ординарный профессор Фишер на торжественном собрании в университете 20 сентября, обращаясь к аудитории на французском, – думаю, нельзя уже сомневаться, чтоб основания эти не были: священное уважение к религии, непоколебимая верность монарху и безусловное повиновение существующим законам» [8]. Речь Адама Фишера продемонстрировала коллегам, что значит для философии принять «должное» направление: министерская инструкция получала «обоснование», а философия обретала статус благонадежной науки.

С 1837 года в «Журнале Министерства народного просвещения» появляются «Указатель вновь выходящих книг», а также «Известия о новых достопримечательных книгах как иностранных, так и выходящих в России». При отсутствии в те годы систематической справочной литературы это было, безусловно, важным начинанием, создающим условия для научной работы.

В разделе «философия» первого выпуска оказались на тот момент всего три работы: «Убогий жаворонок» Григория Сковороды (притча 1787 года в форме диалога), «О мнимом суеверии в религии» Евстафия Ивановича Станевича и вышедшая в Вильно польская книга «Wzór cnotliwej damy, czyli anegdoty z życia Maryi Leszczyńskiej córki Stanisława Leszczyńskiego Króla Polskiego przez» («Типы добродетельных дам»), а в другом номере читатели узнали о существовании «Инструкции плавания в вечности; написано купцом Лондонского портового Библейского общества» в переводе Александра Бутакова [9, с. 79].

Здесь также можно было познакомиться с обзором газет и журналов за первую поло- вину года, где имелся и философский раздел, составленный Краевским. При этом Краевский не преминул еще раз заметить, что уже имел случай посетовать на недостаток журнальных статей по философской части и снова должен повторить при очередном обзоре отечественных периодических изданий, вышедших в первой половине 1836 года, что философия в нашем отечестве все еще составляет предмет занятия немногочисленных избранных и до сих пор «не получила своего цвета, своего характера».

Занимающиеся философией почти ничего не печатают, что он объясняет их нежеланием повторять уже прежде сказанное другими в Европе, однако не без оснований добавляет: молчание, скорее всего, обусловлено тем, что «ростки своеобразной, безподражательной философии еще так слабы, так мало развиты, что далеко не достигли той степени, при которой появляется нравственная потребность и как бы необходимость высказаться пред ученою публикой» [10, с. 193–194].

Все, что печатает- ся в журналах, отмечал Краевский, есть или перевод иностранных периодических изданий, или «классные упражнения» учащихся, в которых повторяется давно всем известное, только представленное в другой форме, то есть расположенное по новому плану. Именно это и нашел он после пролистывания отечественных журналов: опубликованный в «Московском наблюдателе» перевод с французского «Что такое истина» Нодье и две статьи в «Ученых записках Московского университета» («О способе познания умозрительном и опытном» Окатова и «Воображение, память и фантазия» Семина).

Краевский сам давал регулярные и обстоятельные обозрения периодики, пояснив это тем, что именно его время может быть названо «веком журналов», поскольку последний «сделался насущной потребностью, необходимостью каждого утра, каждого вечера» [11, с. 94]. Прельщая читателей широтой обзора литературы, он все же призывал их не забываться, не подражать иноземному, поскольку, хотя мы и должны быть европейски просвещенными, но в первую очередь нам следует оставаться русскими, и что у нас «есть свой ум, свое сердце, свой язык, своя вера, своя история…» [11, с. 98].

И вот во время очередного ознакомления с состоянием печатной продукции он обращает внимание на журнал «Телескоп», где для просвещенной публики предлагалось три статьи: «Суждение Шеллинга о философии Кузена», «Эммануил Кант», а также работа А.Ф. Хиждеу «Григорий Варсава Сковорода».

Последний, Григорий Сковорода, как считает Краевский, принадлежит к числу людей самых необыкновенных и у нас он едва ли не первый и не единственный, кто умел простонародным языком выражать высокие истины и удачно сочетать идеи философии со словами Св. Писания, так что их сокровенный смысл при его способе аллегорического объяснения становился доступным каждому, глубоко проникая в душу.

И если верно мнение, что «народ должен иметь свою собственную, созданную особым развитием его особенного духа философию, в которой, как в высшем простейшем выражении всех элементов народ- ной жизни, соединены были бы основные понятия его ума, лучшие верования его сердца, оригинальное воззрение на природу», то именно в Сковороде мы и можем увидеть «росток русской народной философии», хотя он, к великому сожалению, до сих пор не получил дальнейшего развития, не дал плодов.

И потому-то нам, полагал Краевский, должно быть интересно все, относящееся к этому простому и бесхитростному мыслителю, «скрывавшему под одеждой простолюдина ум, просвещенный наукой, и душу, отличающуюся резким типом народного характера, глубоко-русскую и, вместе с тем, способную отторгаться от мелочной видимости, чтобы постоянно стремиться в сферу бесконечного и вдохновенно созерцать Творца в величии творения Его» [12, с. 670–671].

Завершив обзор статьи А.Ф. Хиждеу на оптимистической ноте(1), Краевский вскоре сам предпринял дополнительные шаги в популяризации Сковороды, исходя из того образа, который он нашел у Хиждеу. Возглавив вскоре «Литературные прибавления к “Русскому инвалиду”», Краевский в самом начале 1837 года открывает газету программной статьей «Мысли о России», где среди прочего противопоставляет отвлеченным и черствым западным рационалистам нашего «простонародного философа», начавшего «созидать народную русскую философию, сливая мысль с верованием и умозрения философские объясняя простыми словами священного писания – в то время, как Европа и не заботилась еще об этом, когда еще не являлись в ней ни Шеллинги, ни Гегели, ни Баадеры» [13, с. 10].

При такой интерпретации творчества Сковороды неудивительно оживление издательской работы в соответствующем тематическом направлении, и стараниями Московского попечительного комитета «Человеколюбивого общества» в 1837 году были опубликованы сразу четыре сочинения «созидателя народной русской философии», а через два года – еще одно(2).

1 «Кажется, никогда время столь не благоприятствовало появлению творений оригинального русско- го мыслителя: теперь более чем когда либо вкус направлен к своему, к народному» [12, с. 678].
2 Басни Харьковския. М. : Издание Московского попечительного комитета «Человеколюбивого общества», 1837; Беседа, нареченная Двое. О том, что блаженным быть легко. Там же, 1837; Дружеский разговор о душевном мире. Там же, 1837; Убогий Жайворонок: Притча. Там же, 1837; Брань архистратига Михаила со Сатаною, о сем: легко быть благим. Там же, 1839.

Также следует отметить и «Опыт истории философии по Рейнгольду» (СПб., 1837), автор которого – Надежин – подытожил свой труд следующим образом: из обозрения философии последнего периода видно, что «философствование во всей силе своей» обнаруживается в Германии, в то время как в других «образованных государствах» не видно ни одного самостоятельного мыслителя: в Англии процветает богословие, но нет философских систем, философия Франции представлена аббатом Ботеном, в нашем отечестве преподается философия, «выбираемая большею частью из немецких философов», однако «ростком русской народной философии, русским Сократом, по сознанию ученых <…> должно почесть Григория Варсаву Сковороду» [14, с. 237–238].

В июле 1837 года на пустынной окраине Киева началось строительство нового университетского корпуса. Это был второй университет на территории Малороссии после Харьковского, открытого в 1804 году, и шестой по счету университет Российской империи. Решение об открытии университета Святого Владимира было принято еще 25 декабря 1833 года(1).

Намерение правительства при учреждении этого высшего учебного заведения, заменившего собой Виленский университет и Волынский лицей, сообщал Уваров в отчете, состояло в том, чтобы «в возвращенных из польского плена губерниях» придать образованию направление, согласное с духом народного просвещения в Российской империи, и сгладить «те резкие характеристические черты, которыми польское юношество отличается от русского, и в особенности подавлять в нем мысль о частной народности, сближать его более и более с русскими понятиями и нравами, передавать ему общий дух русского народа»(2).

1 После польского восстания 1830–1831 годов местные «неблагонадежные» учебные заведения были закрыты. Вскоре задумались об учреждении, которое могло бы содействовать распространению русской образованности в этом крае.
2 Записка, представленная государю императору Николаю Павловичу министром народного просвещения графом Уваровым в 1843 году и возвращенная с собственноручною надписью его величества: «Читал с удовольствием» [15].

Для выполнения поставленной задачи новому университету стали подбирать достойные кадры, и сюда, по рекомендации о. Иннокентия, ректора местной духовной академии, приглашается для чтения лекций по философии Орест Новицкий.

В своей речи «Об упреках, делаемых философии в теоретическом и практическом отношении, их силе и важности» Новицкий пояснил, что такое философия сама по себе («развитие и уяснение движений нашего сознания»), но гораздо важнее то, как он изложил задачи философии применительно к духу времени, выраженному в триаде Уварова.

Ход рассуждений Новицкого был следующим: так как в нашем сознании проявляются три существенных предмета: я, или дух познающий; не-я, или мир, вне нас существующий; Бог, причина и конец всех тварей, то и главнейших направлений в философии должно быть столько же: наукообразное развитие явлений и законов нашего познающего духа; умозрительное и при том опытное развитие законов мира, вне нас существующего; сосредоточенность этих противоположных полюсов в их начале – Боге.

Первое направление господствует в Германии, второе – в Англии и во Франции, но ни то, ни другое не в состоянии удовлетворить россиян односторонним подходом к решению философских проблем. Лишь полагая в основание мышления «плодоноснейшие начала», смогут они «счастливо избе- гать» тех односторонностей и заблуждений, которые просто «наводнили Европу».

Посредством умозрения, уверен Новицкий, можно доказать, что чистые теории идеализма сами по себе, в своей оторванности от опыта, теряются в заоблачных созерцаниях, в пустых построениях; с другой стороны, и опыт, принятый вождем философии, приводит к последствиям совершенно ложным: в конце пути, по которому шествует сенсуализм, рано или поздно неосторожный мыслитель окажется перед «пропастью материализма, фатализма, атеизма».

Потому-то в Германии лучшие мыслители начинают чувствовать потребность не только соединения теории с опытом, но и высшего примирения их в верховном начале всякого бытия, идеального и реального. Однако двух различных направлений одной и той же идеи не выражает в равной степени один и тот же народ.

И по этой «естественной» причине осуществление «третьего направления» (или, как говорил Сидонский, – движение по «срединному пути» [16, с. 6]) в философии «издревле принадлежит народу великому и сильному, который, полагая краеугольным камнем философствования рационализм, соображаемый с опытом, завершает этот храм любомудрия как бы светозарным куполом – откровением и преимущественно материею всех идей – понятием о Боге». Таковым народом являются, конечно же, русские.

Определившись с направлением нашей философии, Новицкий рассуждает и о ее духе. Поскольку философия есть не просто самосознание, а в высшей степени «самосознание народное», то в ней должен выражаться «дух самого народа», а он таков: «Примерная религиозность, глубокая преданность отечеству и царю».

Вот этим духом и должна быть «проникнута и животворима» философия в нашем отечестве, в силу чего она непременно станет национальной, произведением не заимствованным, а собственным. Ну, и именно Киевский университет имеет все условия для философствования собственно в таком роде: «И если где-либо, то не особенно ли здесь, в этом святилище наук, она должна быть запечатлена таким характером? Здесь поставлена колыбель философии на тех заветных для нас берегах Борисфена, где зародилось некогда отечество наше, здесь водружено знамя любомудрия на тех священных горах, где впервые водружен был крест Христов, как залог имевшего процвести здесь христианства, а у колыбели отечества, у самого исходища нашей Святой Веры, как не развиться и любомудрию в духе веры и любви к царю и отечеству?» [17].

В том же направлении следует в своих рассуждениях о наиболее приемлемой для нас философии Иосиф Григорьевич Михневич, который окончил магистром Киевскую духовную академию, с 1836 года был в ней профессором, в 1839 году перешел в одесский Ришельевский лицей.

Первой работой И.Г. Михневича было исследование «Об успехах греческих философов в теоретическом и практическом отношениях», в котором он задался вопросом: «Что сделали греки и какой был результат их действий? Как далеко простирались их познания и какое влияние они имели на нравственность, религию и философию?».

Отдав должное греческим философам, Михневич переходит к рассмотрению успехов философии в христианском мире. По его мнению, в новом христианском мире философия принимает направление более «возвышенное». Умственное зрение расширяется, и философия является здесь в «огромных рамах, обнимающих всю целость бытия, сосредоточенную в верховном начале ее, Боге, <…> настала эпоха великих, почти исполинских действий ума» [18, с. 160].

Михневич находит необходимым предупредить философию, чтобы она не забывала: у нее теперь два начала: «закон неписанный, природный, закон ума» и «закон писанный, положительный, закон Откровения». Философ должен поминутно сверяться с тем и другим законом. Но если он будет руководствоваться только одним из них, то или «разрушит все для своей философии, или уничтожит саму философию». А ведь только та философия вводит в святилище истинной мудрости, которая исходит из ума, нимало не удаляясь от Откровения.

Такая философия – «по духу нашего любезного отечества, той Святой Руси, которая издревле чуждалась мудрований ума, несогласных с заветными истинами веры. Она – по намерениям нашего августейшего монарха, который, желая утвердить благоденствие мудро управляемого им народа на незыблемых основаниях, с отеческою заботою печется о том, чтобы гордый ум человеческий не возгордился на разум Божий, а пребывал в должном послушании, вере.

Она, наконец, – по свойству самого дела, то есть по духу и смыслу этой науки, которая всегда была и не может не быть в тесной связи с религиею: истина неоспоримая и для всякого очевидная, что слепа та вера, в которой нет знания, но не дальновидно и то знание, в котором нет веры» [18, с. 166].
В Казанском университете вскоре появилась работа архим. Гавриила, сначала под названием «Понятие об истории философии» в «Ученых записках» Казанского университета [19], а затем уже и в книжном формате – «История философии», с пометкой «издание второе с переменами», с цензурным разрешением от 29 декабря 1838 года.

В периодизации истории философии архим. Гавриил схоластически диалектичен – триадичен, поделив ее, следуя искусственной схеме, на три периода («античную философию; философию средних веков, или схоластику; новую философию»), а их, в свою очередь, на три эпохи. И все завершалось здесь аббатом Ботеном, включенным им в главу «идеализм богословский». 20 мая 1839 года за подготовленную «историю философии» министром народного просвещения изъявлена благодарность [20 – в этом источнике по ошибке указан 1838 год].

Его «История философии» первоначально состояла из четырех частей, к которым он присоединил еще два тома, появление которых предварил следующим образом: «Мы много занимались Западом, теперь же обратимся к Востоку»… В пятой части (прибавлении первом) он решил поведать о философии древнеиндийской и философии древнекитайской. А вот следующая книга, второй том «прибавления», представлял философию столь же «чистую», как «философия Палестины», – русскую.

Завершающая часть «Понятия об истории философии», появившаяся сначала в «Ученых записках императорского Казанского университета», была посвящена исключительно российским философам [19: 1840, № 1, с. 3–73; № 2, с. 14–62; № 3, с. 3–64; № 4, с. 3–48](1), и анонимный рецензент «Журнала Министерства народного просвещения» за- метил по этому поводу, что «почтенный архим. Гавриил» в очередной своей статье, обо- зрев историю философии в Персии, Египте, Халдее, Финикии, оказался наконец и в России [22, с. 207; 23, с. 11–14].

1 Отдельное издание: [21].

Поскольку издание «Русская философия» идет как «второе прибавление» к четырехтомной истории философии и нумерация является продолжением первого приложения (философии восточной), то изложение отечественной истории философии начинается со 138-го параграфа и заканчивается 166-м, но сразу же опубликованная отдельным изданием и с измененным названием – «История русской философии» – она имеет самостоятельное деление на параграфы (§ 1–29), однако с тем же самым содержанием, без изменений хотя бы одной буквы.

При отборе материала для «Русской философии» – очень разнородного – основное влияние оказывала не философия, а идеология, точнее, официальная позиция Министерства народного просвещения, «доктрина» Уварова, получившая у архим. Гавриила своеобразное богословско-философское преломление, выраженное в форме нескольких «мифологем».

Одна из них – «религиозность народа» как неизменное и исключительно положительное качество, что «доказывается» им посредством простого указания на своеобразный склад души, раскрываемой посредством «психологии», на тот момент исключительно спекулятивной и подкрепляющей свои суждения обращением к обыденному опыту.

Автор исходит из того, что каждый народ имеет особенный характер, а соответственно и свою философию, «более или менее наукообразную, или по крайней мере рассеянную в преданиях, повестях, нравоучениях, стихотворениях и религии» [24, с. 3].

В изображении архим. Гавриила россиянин «богобоязлив, до бесконечности привержен вере, престолу и отечеству, послушен, нерешителен и даже недеятелен там, где подозревает какое-либо зло от поспешности, трудолюбив, хитер, непобедим в терпении, рассудителен.

По отношению же к любомудрию отличительный характер его мышления есть рационализм, соображаемый с опытом» [23, с. 5]. Автор «Русской философии» исходит из того, что «особенное внимание ко гласу разума и опыта показала Россия при избрании веры» (§ 142), и с тех пор русский ум покорился «уму беспредельному», так что с сих пор «любомудрие поставило для себя новый закон: рационализм, соображаемый с опытом, поверять чрез откровение; и никогда оно от сего закона не отступало». А потому русская философия своим развитием обязана духовенству, как своему, так и отчасти греческому, первоначально занимавшего высшие места в русской иерархии (§ 146).

При составлении своей истории любомудрия архим. Гавриил использовал и то, что заметил пригодного в журналах и книгах, оказавшихся рядом (как, например, выписываемый университетом «Журнал Министерства народного просвещения»). Среди тех, кто мог привлечь самое пристальное внимание архим. Гавриила, был Краевский, ведущий в «Журнале Министерства народного просвещения» актуальный раздел «Обозрение русских газет и журналов».

В частности, в обозрении за первую половину 1835 года, где он заговорил о Сковороде в связи с появлением в «Телескопе» статьи Хиждеу «Григорий Варсава Сковорода. Историко-критический очерк». К этому времени о малороссийском мыслителе уже имелось в нашей периодической прессе несколько публикаций, но архим. Гавриил обратил внимание на эту личность именно благодаря Краевскому, «органично» озвучивавшему на страницах официального органа те события и персоны, которые соответствуют воззрениям Уварова.

Здесь нам следует еще раз выделить строки Краевского, имеющие особое значение в контексте написания «Русской философии» архим. Гавриила, а именно: «… если справедливо, что народ должен иметь свою собственную, созданную особым развитием его особенного духа философию, в которой, как в высшем простейшем выражении всех элементов народной жизни, соединены были бы основные понятия его ума, лучшие верования его сердца, оригинальное воззрение на природу» [12, с. 670–671]…

Но при всем созвучии с установкой Краевского на собственную, созданную особым развитием его особенного духа философию, архимандрит начинает историю любомудрия не со Сковороды, а с других мыслителей. Поскольку задача философии «стремиться в сферу бесконечного и вдохновенно созерцать Творца в величии творения Его», то лето- исчисление любомудрия он повел с принятия христианства на Руси и, двигаясь оттуда к современности, выстраивал в линию богоискателей, боголюбов, богословов, людей набожных и благонравных, словом и делом совершавших благие для просветления души дела.

И если сам Краевский в переложении «охранительных начал» Уварова передал лишь общие соображения о своеобразии России, то архим. Гавриил попытался обосновать его историей философии, держа в уме соображения Краевского, который, в свою очередь, проводил линию Уварова.

Несмотря на все недостатки исполнения замысла – эклектичность, компилятивность, экзальтированную тенденциозность, поспешность исполнения, – несомненной заслугой архим. Гавриила является то, что он первым понял намек на необходимость представления публике отечественной философии. Намеки на это делал и Карпов, в частности, в предисловии к «Истории философии древних времен» Генриха Риттера (перевод с немецкого, СПб., 1839).

Там он, например, заметил, что всякий народ, вступающий на поприще философии, сначала должен изучить в связи идеи поколений предшествовавших, то есть «исследовать философию человеческого ума вообще, в вековых ее развитиях, и тогда сама собою определится точка его стояния и будет видно, чем кончило время прошедшее и чего можно желать, искать и надеяться в будущем. И тогда, – уверен Карпов, – к генеалогическому дереву философии, пережившему столько тысячелетий, Россия привьет свое народное воспитание, свой нравственный характер, свой образ мыслей и произведет философию оригинальную».

Еще больше оснований поговорить о русской философии Карпов находит в своем «Введении в философию» (СПб., 1840), в главе «О пользе философии», где сообщает, что «философия отечественная, оригинальная должна иметь в виду определение места, значения и отношений человека в мире, поскольку человек, сам в себе всегда и везде одинаковый, в развитии охарактеризован типом истинно русской жизни, и, раскрыв требования его природы, прояснить ему его обязанности по отношению к отечеству и религии».

Однако у Карпова, также прислушивавшегося к мнению начальства, своевременно излагаемому Краевским на страницах журнала, мы видим лишь пожелание философии, которая должна бы быть, но в наличии ее все же нет, да и неизвестно, будет ли она.

Разрозненные разговоры на тему «русской философии», ряд спорадических – от случая к случаю – публикаций он свел (выделив лейтмотив в публикациях Краевского, пишущего в унисон триаде Уварова) воедино, представив сочинение под названием «Русская философия», а деление на параграфы, согласно нормам того времени, предполагало использовать его и как учебное пособие. «Русская философия», можно сказать, своеобразный плод воображения архим.

Гавриила, уловившего пожелания начальства, однако им были учтены и суждения современных философов на эту тему. Данная книга – плод воображения ученого богослова на тему отечественной философии, и потому ее читатель найдет под видом изложения «как это было» лишь пожелание того, чем должна быть философия в России. Так что ретроспекция в ней мнимая, условная, зато очевидна проекция – перенос в прошлое установок настоящего, обуславливаемого целиком и полностью пожеланиями начальства, занятого спасением отечества посредством правильно организованного Министерства народного просвещения.

Подводя итоги, можно отметить, что уваровский проект «национализации» всей системы образования, то есть превращения низшей и высшей школы в систему подготовки патриотически настроенных кадров, оказал сильное влияние и на философию – и как на учебную дисциплину, и как на область исследования. Оказавшись под «казенным вниманием», преподаватели принялись за пересмотр основ и принципов читаемой ими дисциплины, подлаживая ее под запросы времени, в согласии с духом «триады».

Безусловно, часто это были банальные подгонки курсов или статей под вкусы вышестоящего начальства. С другой стороны, политический курс – «опора на собственные начала» – сыграл и положительную роль, подталкивая преподавателей и исследователей то и дело задаваться вопросом: «а что своего мы можем предложить в области философии, что интересного, полезного, ценного сделано нами, в каком направлении двигаться дальше?».

Все это, даже с учетом внешнего давления, в условиях повышенного административного внимания, дало толчок рассуждениям о сущности философии применительно к жизни с ее политическими реалиями, а также показало, до каких пределов можно доходить в интерпретациях, чтобы не стать фальсификатором, удобным для начальства, но не годным уже для науки. Не будучи философом, Уваров оказал философии ценную услугу.

Его эпоха – очень интересный «кейс» для историка философии, интересный для разбора особенно тогда, когда дело идет о взаимоотношении власти и школы, политики и науки, философии и идеологии, исследования и пропаганды.

Ванчугов Василий Викторович,

доктор философских наук, профессор кафедры истории русской философии философского факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова, заместитель главного редактора портала «Русская idea»

Литература
1. Циркулярное предложение г. управляющего Министерством народного просвещения начальствам учебных округов о вступлении в управление министерством // Журнал Министерства народного просвещения (далее – ЖМНП). 1834. Ч. 1.
2. Сборник распоряжений по Министерству народного просвещения. СПб., 1866. Т. 1.
3. Россия под надзором : Отчеты III отделения : 1827–1869 / сост. М.В. Сидорова, Е.И. Щербакова. М. : Российский фонд культуры ; Российский Архив, 2006.
4. Старчевский А.В. Воспоминания старого литератора // Исторический вестник. 1888. № 10.
5. Краевский А.А. Современное состояние философии во Франции и новая система сей науки, основанная Ботеном // ЖМНП. 1834. Ч. 1.
6. О преподавании философии во Франции в столетии, соч. Аббата Ботена // ЖМНП, 1834.
Ч. I, С. 271–272.
7. Мазон А. Князь Элим // Литературное наследство. М., 1937. Т. 31/32.
8. О ходе образования в России и об участии, какое должна принять в нем философия // ЖМНП. 1835. Ч. 5. № 1.
9. ЖМНП. 1837. Ч. XV.

10. Журналистика : Обзор газет и журналов в первую половину этого года : 2: Философия // ЖМНП. 1837, Ч. XV.
11. Обозрение русских газет и журналов // ЖМНП. 1834. Ч. I.
12. ЖМНП. 1836. Ч. IX. № 3 (Философия).
13. Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», или Литературная газета. 1837. № 2.
14. Надежин Ф.С. Опыт истории философии по Рейнгольду. СПб., 1837.
15. Десятилетие Министерства народного просвещения. 1833–1843. СПб., 1864.
16. Сидонский Ф.Ф. Введение в науку философии. СПб., 1833.
17. Об упреках, делаемых философии в теоретическом и практическом отношении, их силе и важности : Речь, произнесенная в торжественном собрании Императорского Университета Св. Владимира 15 июля 1837 г. ординарным профессором философии Орестом Новицким. Киев, 1838.
18. ЖМНП. 1839, Ч. 24.
19. Понятие об истории философии // Ученые записки императорского Казанского университета. 1837.
№ 3. С. 3–99; № 4. С. 3–94; 1838. № 1. С. 125–155;
№ 2. С. 3–131; № 3. С. 66–122; № 4. С. 3–147; 1839.
№ 2. С. 3–192; 1840. № 1. С. 3–73; № 2. С. 14–62;
№ 3. С. 3–64; № 4. С. 3–48.
20. НА РТ. Ф. 86, Оп. 14. Д. 1. Л. 8.
21. История философии. Русская философия. Казань, 1840. Ч. 6.
22. ЖМНП. 1840. Ч. XXVIII.
23. ЖМНП. 1841. Ч. XXX.
24. Гавриил, архим. Русская философия. Казань, 1840.